Александр Солженицын - Красное колесо. Узел IV Апрель Семнадцатого
Нет, революция застала Россию врасплох. Сегодня и знатоки земельного дела не стыдятся публично признаться в скудости своих сведений о точных данных земельного дела в России. Передача земли народу оказалась далеко не простое дело, такая реформа может отбросить Россию далеко назад, подорвать производительные силы земли. Пока в деревне неразумная агитация подбрасывает огня – а реформа плавает в тумане. Прежде всякой реформы нужна всероссийская земельная перепись: в какой губернии сколько именно крестьян нуждаются в земле – и сколько может к ним отойти? А ширятся овраги, не укрепляемые в войну, – сколько они занимают сегодня? А если ещё хлынет на землю и громада городского населения? – нормы станут и вовсе урезанными, и земли никак не хватит. Но сегодня поздно убеждать в этом крестьян, разожжённых нашей же агитацией, особенно тех, кто живёт рядом с удельными землями. А перепись – долга, а время не терпит. А далеко переселяться – ещё все ли захотят? Надо и это узнать заранее опросом.
Пока – ещё одно воззвание Временного правительства к населению: заветная мечта многих поколений, земельная реформа, несомненно станет на очередь в Учредительном Собрании, но только путём закона, а не захватов. Большая беда грозит нашей родине, если население на местах, не дожидаясь… Большая ошибка думать, что каждый уезд и волость могут сами решить этот вопрос. Начнётся борьба между общинниками и подворниками, село восстанет против села, волость против волости. А вот – создаётся Главный Земельный Комитет…
Сперва создавали (и недосоздали) повсюду продовольственные комитеты. Само собою во всех местах создавались разнокалиберные, где какие, „исполнительные комитеты”, скорая местная власть. Теперь повсюду – при продовольственных комитетах? – надо было создать „примирительные земельные камеры”, где крестьяне и помещики при помощи общественности находили бы общий язык. (И князь Львов рассылал отдельный циркуляр о таком примирении.) Но вот, там и сям, сами собой стали образовываться ещё новые – земельные комитеты, – это была уже третья параллельная власть. (Эх, нет волостного земства!) Однако в нынешнее безвременье правительство не могло бы их отменить – а лучше поддержать и возглавить. И объявило от себя, что для подготовки материалов к реформе, а также и для законного решения всех возникающих недоразумений, земельных, арендных, создаётся система земельных комитетов – от Центрального и до волостных. Толком никто, и сам Шингарёв, не понимал, чем же именно точно будут заниматься земельные комитеты, как они разграничатся с другими властями, какие у них будут права и способы действий, – но остановить этого процесса тоже было нельзя.
Вот – грянуло в Ранненбургском уезде: там исполнительный комитет постановил насильственно обсеменять помещичьи земли по дешёвой аренде и не спрашивая согласия владельцев. Применить воинскую силу? – уже прежде правительство зареклось. Значит? – телеграмму исполнительному комитету: указать на недопустимость самовольного решения земельного вопроса без общегосударственного закона. Из Рязани послан был прокурор – расследовать погром, но рязанский Совет рабочих депутатов нарядил и свою „демократическую следственную комиссию” над прокурором.
И – какая же голова это всё могла охватить? А каждый день ещё десятки же вопросов. Вот, надо законом удлинить в этом году сроки рыбной ловли в Астраханском бассейне… Вот, упорядочить частную рубку лесов…
И в этой каменоломне работы – почти всё успеть самому, не похоже, чтобы чиновники министерства понимали бы всё напряжение и смысл происходящего так, чтобы силы отдать беспредельно. Надежда на одного Сашу Хрущова, друга юности, его Шингарёв когда-то вызволил через Столыпина от ссылки, а сейчас вызвал к себе в товарищи.
И благодарности – не ждал или нескоро ждал Шингарёв. А сегодня – больно поразил упрёк от князя Бориса Вяземского, пришло письмо из Усманского уезда. В начале марта он же был у Шингарёва, и такие важные вещи высказывал о состоянии деревни, и кажется так хорошо понимали друг друга. А теперь:
„Андрей Иванович! Не верю глазам: когда же вы успели стать социалистом? И ваша ужасная хлебная монополия, и эти всевластные комитеты из охлократии – ведь вы же насаждаете в России социализм!…”
Тёр, тёр лоб Андрей Иваныч, тоже не веря глазам: социализм? он? Никогда…
А под Воронеж уже грядёт прямая весна. И на родную Грачёвку. И хотя уж столько в России земель в эту весну останутся сирыми, незасеянными, – а крохотное пятнышко Грачёвки ноет само, отдельно: а я-то как же? Отцовская земля… А отцу уже восемьдесят. Долг старшего сына. И всю же Россию равно любишь – а Усманский уезд как-то ещё особенно. В позапрошлом году починили в Грачёвке и дом, уж ветох был.
И решили теперь с Фроней: всё равно занятий в школах практически нет, экзаменов не будет, разрешено разъезжаться, – бери-ка детей, да поезжайте все в Грачёвку, да обрабатывай.
– И с посевом?
– Ну, с зерном сил у вас не хватит, опять отдайте. Но ваш – огород, сад. Да не только свежий воздух, а и с питанием в Питере будет плохо.
– А – ты? Как же ты?
– Да я-то один.
– Так именно один! Пока доберёшься по ночам на Монетную – а тут всё запущено.
– Господи! Да я студентом и двадцати пяти копеек не тратил – и сыт был.
– Да уж знаю. И мне ж помогал.
– По воскресеньям у сестры буду обедать. Когда – у Саши Хрущова. – (Казённую министерскую квартиру отдал ему.) – Да обойдусь, до еды ли мне будет. Зато душа будет спокойна. Как спокойно будет, правда, Фроня.
И уговорил. Стали собираться. А достать билеты – тоже труд. Очереди тысячные, билеты уже на май. Просить у Некрасова не хотелось – настолько Некрасов недоброжелателен за эти министерские месяцы, и даже публично подковыривал Шингарёва, что вот мол вагоны теперь есть (где они есть?) – а хлеба нет для погрузки. И даже было публичное распоряжение: чиновникам путей сообщения запрещается всякое протежирование в покупке билетов, а спекулянтам – тюрьма до 4-х месяцев. Но нужда гонит – и нашёл Шингарёв связь, получил купе второго класса на семью.
И сегодня вечером отвозил их, с шестью чемоданами, два рейса автомобилем. Сам же устроил – а теперь вдруг такая тоска взяла, такая тоска, как будто расстаются навеки. Успокаивал себя:
– Да я, может, ещё по России поеду, и тогда в Воронеж обязательно, и к вам на денёк. Вот уж радость – в Грачёвке побывать! Как бы хотелось с вами вместе покопаться в огороде.
Не сказал Фроне, как сердце сжато, но по её суженным напряжённым глазам видел то же.
Целовал детишек. А после второго звонка – лицо её ненаглядное, каждая морщинка родная, а вот уже 22 года. Скоро серебряная свадьба.
33
Мерзкое свинство там получилось, в манеже Гренадерского батальона, – чуть не двенадцать часов варился этот митинг, пятьдесят ораторов, лучшие либеральные и социалистические болтуны и даже один революционный поп, – но то и дело кричали: „Где Ленин? Он обманул нас!” Послали туда выступить трёх кронштадтских матросов, мало: „Где Ленин? Мы хотим задать ему вопросы!” Послали туда Дашкевича объяснить, что Ленин приносит извинения, но он очень занят на заседании, – „Дайте Ленина! он обещал! мы потому и собрались! Ленин струсил!”, и оскорбления, и угрозы, и неистовые крики – и тем более появляться в этом бурлении было безумие и заведомый проигрыш. Какой-то волынец там выступал, что вот германское правительство пропустило ленинцев с комфортом… А старый Дейч, никак не окачурится: что германская пропаганда среди наших военнопленных – точно то же самое, что говорит Ленин. Тут придумали товарищи, чтобы Владимир Ильич тем временем смотался бы в Михайловский манеж, и выступил бы там перед полусотней броневого дивизиона, наших сожителей по Кшесинской, – значит „выступал в другом месте”. Хорошо придумали, съездил. А в Гренадерском кипело и до поздней ночи, и ещё вспоминали и ругали Ленина.
Вообще кампания травли и озлобления к большевикам оказалась серьёзней и продолжительней, чем можно было ожидать. Например, товарищи из Москвы передают, что там – исключительно раскалены, и кто бы где бы ни собрался – кричат: „Арестовать Ленина!”, и не от партий, а самые тёмные типы. А вчерашняя демонстрация инвалидов – хитрейший и болезненный пропагандный трюк, опасный своей мнимой наглядностью этих обрубков, эксплуатация бессознательных масс. И хотя вчера же устроили демонстрацию кронштадтцев и 180 полка против травли – но это не перевесило.
Совершенно ясно, что надо быть гибче и осмотрительней: и лозунг „конец войне” и лозунг о перевороте – прикрыть, подавать только исключительно умело: мы стоим не за резкие действия, но за настойчивое терпеливое разъяснение буржуазного обмана. И когда вчера тут рядом, в цирке „Модерн”, собрали большой митинг, то в резолюцию поставили только самые неопровержимые лозунги: конфискация всех помещичьих земель! 8-часовой день! военная контрибуция на капиталистов! сплошное вооружение рабочих масс! невывод войск из Петрограда! И – всё.
