И. Николаев - Новый мир.
И все же червь сомнения грыз Валерию ...? сердце. Астахов болтуном и вралем не был. Но и Красный Барон - так же.
Так в чем же дело?..
В комнату вошел Голованов. Назначенный начальником штаба Фронта, он скорее играл роль первого зама, положившись в штабной работе на своего давнего товарища Николая Семеновича Скрипко. Сам же проводил время в непрерывных перелетах в Москву и обратно, утрясая непрерывно множащиеся проблемы фактически еще не существующего Фронта.
- Ну, что скажешь, Валерий?
- Брешет немец! Как пить дать, брешет. Накрутили им хвосты, вот и ищет на кого бы головой кивнуть.
Голованов подошел, похлопал по плечу, безрадостно улыбнулся и показал на карту.
- Я ребятам приказал анализ снимков сделать. Проверить, так сказать, слова немца.
- И что они там увидели?
- Да вот, судя по снимкам, прав Рихтгофен получается.
У Чкалова отвисла челюсть. Он громко впечатал кулак в столешницу.
- Как он может быть прав, если мы эти заводы с землей сравняли?! Это ведь Лешка Астахов летал! Я его знаешь, сколько лет знаю?! Никогда Леха пустобрехом не был и не будет! Сказал, заводы накрыл, значит накрыл. И разведка после него подтвердила. Этот, как его, Сарковский самолеты посылал. Они подтвердили!
Голованов задумался. В нечестность Астахова и его пилотов он тоже не верил. Но следовало принимать во внимание специфику ночных бомбардировок. По опыту он знал, как порою пилоты, особенно молодые, путают цели и видят то, чего там в принципе быть не могло.
Человеку не знакомому с небом трудно представить себе, до какой степени могут обмануть зрение и память пилота запертого в тесной кабине на высоте в несколько тысяч метров на скорости в несколько сот километров в час. Зачастую еще и под огнем. Голованов видел, как линкоры путали с эсминцами, танки принимали за телеги и наоборот. Пилоты видели дивизии и корпуса там где их не было в помине, пропуская реальные части и соединения. Поэтому он давно не верил ничему кроме фотопленок. Бесстрастная механика была надежнее "двояковыпуклого военно-воздушного глаза".
Он не сомневался в искренности бомбардиров, в ночном небе, под огнем зенитчиков, видя зарево огней разрывов и пожаров, они запросто могли представить себе, что срыли Бирмингам до фундаментов. Требовалось подтверждение разведки.
И с разведкой результаты ему не понравились. Фотопленок с собой пилоты не привезли. О причинах Сарковский отвечал невнятно. Самому Голованову с пилотами поговорить не удалось. Дел хватало, приходилось целиком и полностью полагаться на профессионализм подчиненных.
- Давай, Валерий, так сделаем. Все равно пока комфронта на выезде, вся ответственность лежит на нас с тобой. Пошлем-ка мы еще один разведчик. Пусть полетает. Посмотрит. Сфотографирует все, что внизу. А мы по результатам расшифровки и решим, верить нам Рихтгофену или нет. А то послушаешь его, бомбы в никуда улетели. Но у него фотографии есть, а мы, получается, только словесами пожонглировать можем.
- По мне, так слова наших в сто раз вернее, чем все эти фотографии!
- Доверие дело хорошее, но для верхов вернее будет задокументировать.
- Ну, ты и забюрократился! Слова-то какие пошли. "Задокументировать"... "Предоставить"... Как будто с крысой канцелярской говорю. Не, ты не обижайся. Давай я сам слетаю. Раз доверия нашим пилотам нет, пролечу, по головам ходить буду, а найду эти заводы. И никакая английская хитрость им не поможет. Или немецкая...
Голованов снова улыбнулся. По поводу Валерия Павловича у него был отдельный разговор у Сталина. Сам Александр Евгеньевич не верил в то, что заслуженный летчик потянет сложную организационную работу. Тем более в такой неведомой и новой области как огромное военно-воздушное объединение, которое требовалось собрать в немыслимо короткие сроки буквально из подручного материала. Он оказался неправ, Чкалов вполне справлялся, хотя временами был поистине невыносим. Сугубый практик, он постоянно рвался на передовую, все лично обмерить, оценить посмотреть и пощупать собственными руками. Стоило немалых усилий удерживать его в кабинете и ограничивать морально-волевое воздействие на нерадивых подчиненных телефонными взбучками. Аппараты меняли раз в неделю - тонкая техника не выдерживала привычки со всего размаху шваркать трубкой о держатели. А секретаршу ЧВС по слухам одолжил сам нарком государственного контроля Лев Мехлис, славившийся умением подбирать кадры железобетонной выдержки. Ресурс барышень послабее и посубтильнее вырабатывался даже быстрее телефонного.
Но больше всего досаждали попытки Чкалова непременно вырваться и полетать. Где угодно, на чем угодно, но полетать, под любым предлогом.
Верховный не приказывал, но очень убедительно просил ни в коем разе не допускать знаменитого летчика к боевым вылетам. И Голованов очень хорошо помнил это ненавязчивое пожелание.
- Валер, вот ты на меня ругаешься. Бюрократом обозвал. А я возьми и стану бюрократом. Ну, сам посуди, куда тебе лететь? Дел в штабе не в проворот. Кто ими заниматься будет? Я бы и сам слетал, если бы мог кого-то на бумажках оставить. У нас целая дивизия на МиГах прибывает. А встретить некому. Выручишь?
Чкалов резко, с досады, махнул рукой, все поняв.
- Уболтал, чертяка языкастый! Встречу твою дивизию. Кто командир у них?
- Кожемяко. Опытный дядька. На Яках раньше летали.
- Тогда договорились. С разведкой сам справишься?
- Справлюсь, Валера, но ты давай. Как освободишься, присоединяйся. Снимки вместе будем смотреть.
- Лады. До встречи.
- Удачи тебе.
За вышедшим Чкаловым хлопнула дверь. Александр Евгеньевич Голованов подошел к окну. Скучнейший вид эти городские пейзажи. Скорей бы в поле, к самолетам... Он вызвал дежурного, отдал нужные команды по телефону и на ходу подхватив подготовленное задание на вылет быстрым шагом пошел к машине.
До аэродрома добирались около часа. После того, как большинство машин было конфисковано во французскую армию, а остатки были брошены на хозяйственные нужды, по городу можно было передвигаться практически беспрепятственно. Основную массу автомашин составляли грузовики советского, немецкого и американского производства и редкие автобусы. Любой встреченный легковой автомобиль можно было смело отнести к представителям военных властей советской и немецкой оккупационных зон. Голованов сидел в машине, напряженно обдумывая ситуацию. Виды Парижа совсем не волновали генерала. После завершения войны, как говорили сами парижане, город сильно изменился. Исчезла легкость, непринужденность, неповторимые шарм и аромат, присущие именно этому городу. Как будто они ушли вместе с разбитыми дивизиями к последнему бою на юге, когда немецкие танки обошли город с запада. Уступив место рутине, организации и почти американской деловитости. Рестораны и другие развлекательные заведения в большинстве своем позакрывались еще во время войны, выжили почти исключительно забегаловки быстрого питания. Зато город пестрел объявлениями с предложениями о работе. Хозяйство страны после тяжелых боев нуждалось в восстановлении. Заводы "Рено" выходили на довоенный уровень. Однако нынешним властям требовались не многочисленные легковые автомобили, скорее предмет роскоши, чем первой необходимости. Выданный заказ практически полностью состоял из грузовиков и автобусов. Приходилось перепрофилировать цеха. Изготавливать оснастку. Приехавшие из Союза инженеры внедряли новые, недавно заимствованные ими самими у американцев методы организации труда. Платили за этот труд по довоенным меркам не очень много, зато удалось победить безработицу. Об отмене карточного распределения никто естественно даже не заикался. Но после пережитых дней ужаса после череды поражений и страха перед идущими немцами и русскими нынешнее состояние дел следовало признать вполне приличным. Нашлось применение даже военнопленным. Руководство Нового Мира совершенно справедливо рассудило, что во время войны кормить такое количество не приносящих никакой пользы здоровых мужиков неправильно. После чего в Северной Франции появилось большое количество строительных батальонов в старой французской форме, прокладывающих дороги и строящих новые аэродромы. К серьезным делам их не допускали, но в целом особых эксцессов не было. Недовольным было предложено отказаться от работ с последующим ожиданием конца войны в Сибири. После чего количество отказников оказалось просто смешным.
И на удивление низок был уровень саботажа. Для советской стороны, изводившей "наймитов мирового империализма", мнимых и вполне реальных вплоть до начала сороковых, это было непонятно и неожиданно. Конечно, постоянно случались разные происшествия. Убийство отдельных военнослужащих, прокламации и листовки. Поджоги, попытки крупных диверсий, иногда даже удачные. Но в целом ничего, что значимо осложняло бы жизни и влияло на постепенное включение страны и ее промышленности в экономическую систему Нового Мира. Хотя, с новым витком военных действий и планами частичного переноса тяжести военного производства в Европу ситуация угрожала измениться отнюдь не в лучшую сторону.
