Александр Белый - Рождение державы
Батька Степан сразу же подсуетился и отправил в мою Каширскую ставку казачка с известием о свадьбе и скором прибытии свадебного поезда. Венчаться решили у меня дома, да и в церковь Любке заходить нельзя было еще несколько дней, чисто по женским делам.
Обоз мы упрятали в усадьбе под охраной, всех прочих моих бойцов расхватали и растащили по хатам местные казаки, ну и мы вечером за семейным столом говорили долго и много. Конечно, об обстоятельствах, при которых меня можно воспринять как сумасшедшего, умолчал, но обо всех мытарствах, начиная с того злополучного дня, когда погибли мои родные и близкие, рассказал. Поведал о своем материальном состоянии, возможностях, делах и планах, чем вызвал немалое удивление всех присутствующих.
Решением покинуть родовые земли и отправляться за море строить новое княжество старики были огорчены, особенно теща, но было видно, с каким уважением на меня смотрят и тесть, и шурин. К концу вечера решил сгладить неприятный поворот в общении и приступил к подаркам. Вытащил золотые украшения с драгоценными камнями, которые Ицхак доработал для меня и моей будущей супруги, и решил разделить на всех. Тесть и шурин получили по перстню, теща и невестка – сережки, сестричка получила один из гарнитуров – рубиновые колье, перстень и сережки, ну а моя милая – изумруды.
Веселье началось чуть ли не с самого утра. Загудело все село. За три свадебных дня из хозяйства пана сотника были изъяты и съедены две дюжины свиней и десяток молодых упитанных бычков, были вытащены из подвалов и выпиты вся горилка, вино и пиво. Даже мне, подначиваемому шутками бывалых казаков, довелось влить в себя добрую кварту, правда, обратно выскочило целое ведро.
На третий день гуляющая молодежь, злая на упившихся музыкантов-бездельников, одному из них на голову надела бубен, а второму в зад засунула дудку. Ну и между собой подрались, конечно, разве свадьбы без этого бывают?
– Ой! Больно ка-а-ак, словно тупым ножом порезалась…
– Все-все, моя милая, – скомкал низ простыни, сам вытерся и устроил ее Любке между ног, затем стер ей ладонью испарину на лбу и стал целовать глаза, губы и грудь. – Больше никогда тебе не сделаю больно.
– А боль уже проходит, – прерывисто прошептала она через некоторое время. – А тот томный клубок внизу живота остался. Мне стыдно признаться, Мишка, но в душе опять чего-то такое делается, даже дышать трудно.
– Все! – Сам был на взводе, с нерастраченной энергией, поэтому резко вскочил с постели. – Нам нужно два дня от этой забавы воздержаться.
– Почему два дня?
– Сама же говоришь, что словно ножом порезалась. Там рана, моя хорошая, и она должна зажить. Хочу, чтобы ты осталась крепкой и здоровой на всю жизнь. А это дело мы с тобой еще наверстаем знаешь сколько раз?
– Сколько?
– Пять тысяч раз!
– У-у, как много!
– Ну три с половиной, но не меньше. А теперь давай-ка успокоимся, – взял с подставки коротконогий столик с запеченным гусем, караваем теплого хлеба и графином красного вина и водрузил на кровать. Затем подложил Любке под спину огромную пуховую подушку, сам сел напротив, сложив ноги по-турецки, и разлил вино в бокалы.
– Милый, родной! Это такое большое счастье, быть рядом с тем, кого любишь. Я тебя люблю!
Люблю! – раздался певучий звон горного хрусталя.
Обвенчали нас вчера в церкви Каширского монастыря. Его настоятель, отец Афанасий, службу правил при огромном скоплении народа и в храме, и на площади. А перед этим, как только прибыл свадебный поезд, мы с ним долго общались. Это фактический и настоящий друг нашей семьи, двоюродный брат отца и мой дядька, поэтому рассказал ему почти все, за исключением сведений о наложенном на душу и мозги сознании потомка, прожившего жизнь и погибшего в далеком будущем, двадцать первом веке от Рождества Христова. Но о получении во сне некоторых знаний, способствующих развитию науки и техники, особенно средств, позволяющих более быстрые и качественные возможности лишения жизни себе подобных, рассказал.
Для меня, Михаила, это минутное беспамятство, прерванное обеспокоенным Луисом, и было как сон, поэтому не обманул я отца Афанасия.
Выслушав мои планы, дядька назвал их богоугодными и обещал оказывать всяческую помощь. По крайней мере монахи и священнослужители, которые понесут дикарям истинное Слово Божье, будут ожидать меня в Константинополе. Да и выразил надежду, что в отношении канонического перевода Священных Писаний на понятный для прихожан язык Его Божественное Всесвятейшество Вселенский Патриарх возражать не будет. То, что мой феномен его заинтересовал и он мне безоговорочно поверил, мне стало ясно на следующий день после венчания, ибо отец Афанасий в сопровождении дюжины боевых монасей отправился в дальний путь.
Говорили мы с ним и о мачехе. По его мнению, отца она очень любила и вообще была очень порядочным человеком. Танька тоже высказывалась о ней в положительном ключе, считала чуть ли не подругой.
Пани Анну мы никогда не называли мамой. Первое время отец пытался как-то повлиять, чтобы мы обращались к ней именно так, но мы уперлись. Потом, видно переговорив с молодой супругой, оставил все как есть и отстал. Она никогда не заискивала перед нами, но относилась и вправду по-доброму. Впрочем, лично я этого совершенно не ценил, общался с ней редко, а если общался, то коротко и прохладно.
И вот позавчера к вечеру, когда наконец добрались до Кашир и вошли в город, где на центральной улице собралась огромная толпа встречающих, душу переполнила радость ожидания длиной в восемьсот четыре дня. А когда за аркой ворот увидел возвышающийся посреди утопающего в садах поместья наш родовой дом, сердце сжалось в тисках, к горлу подкатил клубок, из глаз потекли слезы. Я их не стеснялся, это были слезы радости и горести; радости от встреч и горести потерь. А также сожаления, что ни в этом мире у Михайлы нет могилы отца родного, ни в той жизни у Женьки такой могилы погибшего отца тоже не существовало.
Вдруг люди широко расступились, и вперед выступила высокая женщина в черном закрытом платье европейского покроя и шляпе с ниспадающей на лицо вуалью. Рядом стоял мальчик лет пяти, который смотрел на меня широко открытыми восторженными глазами. Одет он был в красные шаровары и черные сапожки, а также в шелковую белую рубашечку с жабо и синий жупанчик. И барашковая кучомка на голове. На поясе висел старый черкесский кинжал, попавший в семью еще от прапрадеда. На этом маленьком казачонке он выглядел как настоящий меч.
«Юрка, братик!» – Клубок от горла отступил, и душу всколыхнула теплая волна. Соскочив с Чайки, загремев шпорами ботфортов по мостовой, стремительно направился к ним.
– Михасик, – прошептала Анна, потом поправилась: – Михайло…
– Мамо Анна! – взял ее за руку и поцеловал запястье. Даже сквозь вуаль было видно, насколько бесконечно удивленными стали ее мокрые от слез глаза. Вдруг они закатились, и она начала оседать, но я вовремя успел ее подхватить и поднять на руки. Шляпа с головы слетела, открыв красивое, но опухшее от слез и осунувшееся лицо, а свернутая кольцом коса отцепилась от заколки и повисла, чуть ли не коснувшись мостовой.
Сколько горя претерпела эта несчастная женщина?! Горя, принесенного в дом родным человеком и настигшего в пути других родных людей. Сколько силы нужно, чтобы все это пережить?
– Не беспокойся, братик Юрий Якимович, – его глазенки сейчас бегали в некоторой растерянности, он смотрел то на меня, то на маму, – все будет хорошо. Пойдем домой.
Ступив шаг под арку ворот, краем глаза заметил Любку, ее лебединую осанку. С какой гордостью она смотрела на ловкость и мужественное поведение своего мужа!
Первые три дня, конечно, прошли весело, в свадебном гудеже. Затем пять дней вместе с Любкой и двумя десятками эскорта объезжали все близлежащие села, где сагитировали сто двадцать молодых, не имеющих перспектив казаков. Неженатым, если они хотят, чтобы их жены умели варить борщ, рекомендовал жениться немедленно. Также в крестьянских селах отобрал три сотни молодых парней, коим дал слово, что при переселении на новые земли каждому из них, а также их женам, если такие будут, выдам «вольную», освобождение от крепостной зависимости и пятьдесят талеров на обзаведение хозяйством. По тем временам для мужика сумма невероятная. Кроме того, старостам выдал по десять талеров для обеспечения каждых восьми человек телегой, лошадью и двумя мешками крупы.
– И смотрите мне, – грозился им, – подсунете плохую телегу или старую, хворую клячу, вернусь, запрягу такого хитреца, и будет он тянуть воз до самого моря.
Не знаю, поверили мужики молодому князю или нет, но то, что старосты в исполнении моей угрозы не сомневались, так это сто процентов. Забегая немного вперед, скажу, что девчонок-крестьянок, поверивших мне и пожелавших вольно пожить на вольной земле, набралось много-много больше, чем планировалось, но по договоренности с пани Анной взял, сколько было можно, ровно триста. То есть из моих сел вместе со мной отправилось три сотни молодых крестьянских семей.
