Учитель. Назад в СССР 4 (СИ) - Буров Дмитрий

— Так я умею, а лампочка… — вскинулся пацан.

— А лампочку, Леонид, чуть позже. Обещал — покажу. Сегодня Степана Григорьевича попрошу, чтобы разрешал всем желающим смотреть и спрашивать. Ты ж, поди, не один такой любознательный? — улыбнулся мальчишке.

— Ну… да… Вот спасибо, Егор Александрович! — засиял Ленька. — Так я побегу? Да?

— Беги. Через полчаса буду, — напомнил я пацану.

— Ага, скажу, — протараторил Ленька, скатываясь с крыльца.

— Осторожней, — крикнул в спину мальчишке, который не вписался в поворот и едва не рухнул с последней ступеньки.

— Порядок, Егор Александрович! — раздалось уже из-за угла, хлопнула калитка, за двором раздались возбужденные мальчишеские голоса, через минуту под окнами стихло. Видимо, веселая компания унеслась на школьный двор докладывать Степану Григорьевичу, что Зверь Горыныч прибудет через полчаса.

Как ни странно, позывной, которым после памятной драки меня случайно наградили десятиклассники, прижился. Мало того, подпольное имечко вышло в люди, и его с удовольствием приняли другие ребята. Правда, парни постарше мальчишкам помладше давали по ушам, если слышали, как те меж собой называют меня Зверь Горынычем. И мотивация у старшаков была вполне отменной: «Для вас он Егор Александрович, малы еще учителям прозвища давать». На что мелюзга фыркала, смирено принимала наказание, но, понятное дело, продолжала поступать по своему, тишком, между собой называя меня Зверем Горынычем, строя догадки, почему старшие так называют нового учителя.

Как-то я стал случайным свидетелем такого воспитательного метода, который проводил Федор Швец со своим лучшим другом Горкой Волковым.

Второе имя меня не напрягало. Собственно, я и сам грешил меткими прозвищами для коллег. Правда, держал их при себе. Но для краткости мысленно ту же Тамару Игнатьевну называл царицей или царицей Тамарой за поистине царский взор и императорское величие в жестах, речи, походке.

Валентина Ивановна так и шла у меня под кодовым названием «парторг». Звание это очень ей шло, потому других ассоциации лично у меня с физичкой не возникало. Так что ничего обидного в том, что детвора называет меня меж собой позывным, я не находил. Сам в детстве таким же был. Истопника детдомовского мы с пацанами, кстати, тоже Горынычм прозвали. А вот старенькую литераторша любя называли Дюймовочкой за небольшой рост и какую-то почти прозрачность.

Главное, на уроках учителя зовут по имени-отчеству, а уж среди сверстников хоть горшком обзовите, только в печь не сажайте.

Мысли перескакивали с одного на другое, пока я умывался, приводил себя в порядок и одевался в рабочую одежду. В который раз оглядев скудный гардероб, снова напомнил себе, что надобно прикупить осенне-зимней одежды. Решил смотаться на следующих выходных в город. Здесь это мне не там, тут лето закончилось, началась осень. В любой момент ударят холода, или задождит окончательно, а у меня ботиночки на тонкой подошве.

Завтракать не стал и так опоздал, что категорически не примелю ни в себе, ни в людях.

На крыльце я спохватился, вернулся в дом, схватил рисунок, который накидал накануне. Пришла мне в голову новая идея. Точнее, усовершенствовал старую. Та же лампа, только в профиль, что называется. Покажу товарищу Бороде, послушаю, что скажет. Если одобрит, значит сделаем для октябрьской демонстрации улучшенную версию. Такой точно ни у кого не будет. Даже если вдруг кто-то каким-то образом умудрился слямзить нашу идею.

Собственно, подобному фортелю я нисколько не удивлюсь. Лампочку-то на подарок какому-то начальнику я сделал и благополучно передал Юрию Ильичу. Значит, образец вполне могли разобрать на запчасти и воспользоваться идеей.

Что там Почемучка говорил? Авторские права? Надо, наверное, подумать в эту сторону. Хотя, черт его знает, каким образом все это делается в советское время. Никогда вопросом авторских прав не задавался.

Я, наконец, сунул рисунок в карман, запер дом и направился в школу, свистнув Штырьке, чтобы шел со мной. Пес радостно потрусил рядом то обгоняя, то возвращаясь и семеня рядом. Я быстрым шагом двигался в школу, надеясь, что по дороге меня никто не остановит.

В мастерских шел жаркий спор. Пацаны отстаивали свое право посмотреть на части лампы и на схемы. Степна Григорьевич сердито ругался, мол, не доросли еще.

— Доброго дня, товарищи, — громко поздоровался я со всеми, оставив щенка за дверью. — О чем спор?

— Егор Александрович, вы же разрешили, а Степан Григорьевич говорит нельзя! — первым сдал информацию Ленька.

Пацаны настороженно на меня покосились, но тут же уставились на завхоза, при это показывая Леониду большие пальцы, одобряя его мальчишескую смелость. Ленька и сам понимал, что совершил едва ли не героический поступок, но в то же время чувствовал, сделал это как-то не так. Вроде как нажаловался одному учителю на другого в присутствие последнего.

— Степан Григорьевич, разрешите ребятам поучаствовать в нашем обсуждении? — попросил я. — Я обещал, что после того, как мы с вами закончим собирать лампу, научу ребят собирать такие вещи самостоятельно.

— Научит он… Табуретки собирать не научились, а туда же, технологии им подавай! Видать, плохой учитель по трудам у них, раз молоток в руках держать не умеют, — буркнул Степан Григорьевич. — Это что, табуретка, что ли? Фуфло это, а не табуретка!

— Хороший у нас трудовик! Самый лучший! — возмущенно загалдела пацанва. — Мы сделаем! Степна Григорьевич! Мы умеем, честно пионерское.

— Мужики, — солидно призвал Ленька. — А ну-ка давайте за работу!

— Степан Григорьевич, а если мы все правильно сделаем, разрешите? — с затаенной надеждой поинтересовался Лукьян Медведев. Парни замерли, выжидающе сверля трудовика взглядами.

— Табуретки сдадите. Каждый. Там поглядим, — категорически отказал Борода пацанам в любезности.

— Даешь табуретки! — завопил кто-то из компании мальчишек.

— Степан Григорьевич, так мы сделаем, как надо, разрешите тогда? — уточнил Ленька, подхватив скособоченный недоделанный стул.

— Сначала сделайте, потом поговорим, — отрезал завхоз, пряча улыбку.

— Мужики, за дело! — скомандовал Леонид, и дружная компания из семи человек двинулась к столам, строгать и собирать табуретки.

— Строго вы с ними, — улыбнулся я, пожимая протянутую мозолистую ладонь.

— Им только дай волю, на голову сядут, — хмыкнул добродушно трудовик. — Вы бы с ними тоже построжее, Егор Александрович. Спуску не давайте, а то разленятся, делать ничего не будут, — предупредил меня Борода.

— Понял, принял, Степан Григорьевич, — согласился я, не желая спорить и развивать свою педагогическую теорию.

— Тут такое дело, Степан Григорьевич, — начал я, доставая из кармана листок бумаги. — Вот смотрите, что я придумал. Улучшил, так сказать. Предлагаю вот такой вариант.

Я развернул на столе рисунок, разгладил, придавил по краям, чем под руку попалось, и принялся объяснять.

— Если мы возьмём два стела, по обоим пустим вот такой рисунок, попросим нашу художницу Веру Павловну нарисовать в цвете прямо на стекле. Наложим стекла друг на друга, но с расстоянием где-то в десять сантиметров. Лампочки и основа по тому же принципу, что и на обычной лампе, как на образце сделаем. Тогда смотрите, у нас получится что-то вроде перспективы.

— Так собирались же серп и молот? — озадаченно пробормотал Степна Григорьевич, разглядывая мой корявый рисунок. — Что-то я не пойму, Егор Александрович, а на кой-ляд нам эта… как ты сказал?

— Перспектива, — повтори я.

— Вот-вот, она самая… Что нам это дает?

— Необычность зрелища. Масштабность и оригинальность. Получится что-то вроде символизма. Вроде как весь Советский Союз осеняет… в смысле освещает красное знамя революции, серп и молот. Смотрите… — оглянулся в поисках пары стекол.

— Чего ищешь? — спросил завхоз.

— Пойдемте к окну, — предложил я.

— Ну, пойдём, — кивнул Борода. — И чего тут? Стекла пыльные, ничего не видать.