Андрей Дай - Без Поводыря
Примерно тоже самое отписал и Великому князю Константину Николаевичу. А младшему брату цесаревича, Великому князю Владимиру — уже нечто другое. Он, хоть и молод еще — 22 апреля 1847 года родился — восемнадцать лет, а придворные интриги обожает. Во всех этих кулуарных хитросплетениях — как рыба в воде. И ум у него острый и прихотливый. Добавить сюда еще склонность к по–настоящему византийскому коварству, и абсолютную безжалостность к врагам, и получаем идеального союзника или чудовищного врага.
Благо ко мне молодой человек относился можно сказать отлично. Мне кажется, само мое существование, сами мои реформы — наперекор и вопреки — его немало забавляли. Я был ему интересен, и тогда, составляя текст, именно на это старался упирать. Как и другим князьям, описал имеющиеся факты, высказал мнение, что каким‑то образом мне удалось обзавестись могущественными врагами, и привел несколько имен господ, по тем или иным причинам имеющих на меня зуб. Слухи о будто бы отданном приказе о моем аресте подал в саркастическом ключе. При нынешнем расцвете бюрократии, при невероятно сложной системе взаимодействия министерств и ведомств, распоряжение главноуправляющего Вторым отделением собственной ЕИВ Канцелярии, выглядит, по меньшей мере, странно. Но ведь, я ничуть в этом не сомневался, омские жандармы тут же кинуться его, этот чудной приказ, исполнять. И не значит ли это, что графу Панину, стареющему льву и беззубому лидеру русских консерваторов, как‑то удалось договориться с господином Мезенцевым?
Расчет был на то, что несколько событий, случившихся в далекой Сибири, не имеющие внятного объяснения, Владимира могут и не заинтересовать. А вот перемены в расстановке сил в столице — непременно.
На минуту задумался, и в том же, что и князю Владимиру, ключе, составил послание Великой княгине Елена Павловне. Добавил только, мнение о том, что близкое сотрудничество начальника Третьего отделения и лидеров консерваторов может совсем неблагоприятно сказаться на безопасности царской Семьи. Сведения о смычке польских бандитов и русских революционеров же они, похоже, проигнорировали…
Николаю Владимировичу Мезенцеву тоже написал. Минимум информации и один, зато главный вопрос: не запамятовал ли он о готовящемся на Государя покушении? Мимоходом пожаловался на тупость Катанского, и на то, что моего Кретковского практически сослали в черту на рога.
Наибольшие затруднения вышли с текстом письма отцу. Нужно же было как‑то поставить его в известность о переменах в моем статусе. Причем, сделать это так, чтоб не перепугать родителя сверх меры. Не заставить бросить все дела в Европе, и рвануть в Санкт–Петербург спасать непутевого младшего сына. Ничего не писать — тоже не выход. Незабвенная Наденька Якобсон непременно поделится новостями с отцом, Иваном Давидовичем, а тот не преминет чиркнуть пару строк с выражениями своего участия старому генералу Лерхе. В итоге получится только хуже, если Густав Васильевич узнает о проблемах отпрыска от чужих людей.
Написал правду. Добавил, что не намерен опускать руки, и отдаваться на волю течения. Уверил, что высокопоставленные друзья и покровители не бросят в беде. Упомянул о суммах, уже вложенных богатейшими людьми столицы в мой прожект железной дороги в Сибири, и что ни Гинцбург, ни Штиглиц, ни московское купечество не оставят без внимания мою травлю.
Написал, потому что сам в это верил. Была, конечно, мысль, что теперь, когда организационные вопросы большей частью уже решены, я, как идейный вдохновитель, уже вроде и не нужен. Понятно, что высочайшего дозволения на начало строительства еще не получено, но даже авторитета одного Штиглица довольно будет для нужного автографа на документах. Причем, если это случится не в этом году, и даже не в следующем, а, скажем, лет через пять — только на руку банкирам. Гарантированную прибыль из государственной казны, как акционеры, они станут получать несмотря ни на что. Глупая, расточительная система, рассчитанная на энергичность энтузиастов. Но что оставалось делать? У государства на создание железнодорожной сети и вовсе средств не было.
Кокорину написал, чтоб не волновался. Мое непосредственное участие сейчас уже и не требуется. Средства на «заводскую» дорогу большей частью собраны, трассы определены. Рельсы и шпалы активно готовят. Фон Дервиз будущей же весной может приступать к работам. Полезным было бы, конечно, его, Кокоревское участие в проталкивании прожекта лабиринтами министерств, ибо господа Гинцбург со Штиглицем уж точно не заинтересованы в ускорении процесса, а москвичи больше надеялись на выгодные подряды, чем на выплаты из казны.
Изрядная стопка конвертов получилась. Бумажные посланцы — моя надежда на благополучное разрешение проблем.
Едва отодвинул от себя канцелярские принадлежности, как у стола образовался Апанас. Прибрал бумагу с чернилами, и сразу стал сервировать к ужину. Я и не заметил, как стемнело, и тусклый свет из маленького окошка заменило нервное пламя свечей.
— Астафий Степанович‑то где? — поинтересовался у слуги. Опасался, что, занимаясь почтой, пропустил отъезд казаков.
— Тута я, Герман Густавович, — крякнул, поднимаясь с широкой лавки сотник. — Прикорнул. Что? Уже вечерять пора?
Мой белорус не слишком любезно что‑то себе под нос пробурчал, но приборы перед Безсоновым все‑таки положил.
— Скажи, Степаныч, — отвлек я казака от важного дела — втирания кулаков в глаза. — Казачки, что с тобой. Среди них найдется парочка хорошо знающих эти места?
— Чего–й тут знать‑то, Ваше превосходительство, — хмыкнул сотник. — Тут Томь, там Обь. Посеред — тракт.
— Не уверен, что мне стоит и дальше продолжать путешествовать трактом, — улыбнулся я. — А вот если бы я решил свернуть в сторону? Найдутся знающие?
Безсонов задумался. Видимо перебирал людей из Антоновской сотни. Уверен, что большую часть полка, сотник точно знает. И по именам и по способностям. А если чуточку копнуть, то наверняка выяснится, что с третью казаков Степаныч в родстве, с половиной в соседях, а остальные — родня друзей.
— Вот ежели бы… Да коли бы… Так и есть такие, — не слишком внятно начал сотник. — Но чтоб прямо вот тутошние увалы — это к Калтайскому хорунжему, Идриске Галямову нужно обратится. Его‑то людишки здесь каждую сосенку знают.
— Как? — вырвалось у меня. — Как ты сказал? Идрис Галямов?
— Ну да, — кивнул Безсонов. — Калтайская‑то навроде нашей, казачьей станицы, только татарская. Здеся служивые инородцы живут. Ну и наши, кому местечко понравилось. А главным тут — хорунжий Томско–татарского станичного войска, Идрис Галямов.
Калтай и господин Галямов! Ирония судьбы! И как мне это прежде‑то в голову не приходило. Деревенька, да деревенька. Калтайская. Двадцать пять верст до Томска. И только вот теперь в голову пришло, что это село Калтай из того, бывшего моего мира, где главой администрации — опять‑таки господин Галямов. А еще, в шести километрах, в бору, который сейчас казаки пуще глаза берегут, знаменитая на всю Сибирь двадцать первого века — деревня Коррупционерка.
Реликтовые сосны рубить, тянуть коммуникации и строить коттеджный поселок, слава Богу, начали еще до меня. При другом губернаторе. Но крови он мне попил — вампиры обзавидуются. Всего‑то полтора десятка приличных домиков, а вони от правозащитников было, как от целого незаконно построенного города. И что с того, что обитали там все сплошь чиновники, до томского мэра включительно? Они же тоже люди, и им тоже нужно где‑то жить! Не оформили все правильно — это да, плохо. Опрометчиво, я бы даже сказал. А земля там какому‑то толи санаторию, толи дому отдыха принадлежала. И давал разрешение на строительство личных домов — именно господин Галямов.
И самое для меня печальное в существовании этой «Коррупционерки» было то, что нужные люди там жили. Важные. Никак нельзя мне было вставать на сторону, так сказать, народа. Мне закрепиться в кресле нужно было, а не с администрацией столицы области свару затевать. Пришлось прикрывать «художества» с этим клочком земли. Навсегда запомнил, а потом, после смерти уже, еще миллион раз память помогли освежить. Пусть строил не я, но излишне инициативных правдолюбов — именно мне пришлось… вразумлять.
Едрешкин корень! Вот стоило вспомнить — уже уши от стыда покраснели. Как тогда‑то мог совершенно равнодушно к этому относиться?
— Герман Густавович? Так чего, спрашиваю? К хорунжему‑то посылать?
Посылать, конечно, как же иначе? Зря я, что ли целых полчаса в Томске еще потерял, карты разглядывая и планы побега составляя? И ведь — какие планы! Всего‑то пятьдесят верст по льду замерзших речек — сначала по неприметной, ничем не примечательной, Тугояковке, потом, перевалив через невысокий водораздел, по Китату. А там, где Китат резко поворачивает на север, пяток верст до Судженки останется. Неужто меня в новом поселении углекопов никто на ночевку не пустит? Есть же там, вроде, управляющий шахтами. А я — совсем не простой прохожий. Эти сами угольные копи частично и мне принадлежат. И очень мне любопытно на них взглянуть.
