Андрей Дай - Без Поводыря
Ружья — спенсерки у казаков и какое‑то дульнозарядное недоразумение у татар — в пределах вытянутой руки. Поужинали традиционной кашей с кусочками солонины, и стали устраиваться спать. И о ночных дежурствах никто даже не заговаривал. Зачем, если есть две широкогрудые собаки? Мелочь лесная и сама к людям не полезет, а что‑то серьезное псы встретят. Сами не справятся — не дай Бог шатун — тогда только людей будить станут.
Снова вспомнил об обещанном царю подарке, тем более что и спать‑то не хотелось. Рано еще было. Только–только звезды на небе разгорелись. Я обычно в это время еще за столом сидел. Дел было много, дня не хватало. А теперь вот и устать как следует не успел, и трапеза обильная в сон не потянула. Хотел было с проводниками о собаках поговорить, да пока спальное место себе оборудовал, они уже и засопели. Так и лежал еще часа полтора — смотрел на огонь, слушал как поскрипывают елки и фыркают лошадки…
Тугояковку нужно было назвать Змеиной речкой. Ох как она, паразитка, извивалась да петляла! Силился по карте вымерять сколько же мы за второй день пройти успели — не сумел. Если все изгибы прямой чертой проткнуть, выходило тринадцать верст. А по ощущениям — точно все тридцать.
Часа в четыре проехали устье Гривы — широкого ручья, на котором где‑то там, за холмом спряталась неуказанная ни на одной карте деревушка. Собаки гавкнули на что‑то невидимое за сугробами, и после окрика Ильяза, заторопились догонять маленький, всего‑то дюжина лошадей, караван. Потом уже, за очередным поворотом, седые казаки поспорили — двое за нами наблюдали или все‑таки трое.
— И много в здешних местах таких селений? — поинтересовался я у бородачей.
— А хто их знаит, вашство, — блеснул глазами тот, что постарше да покоренастей. — Одно время много было. Рассейские, как волю дали, будто клопы голодные из‑за камня полезли. Ждали их тут, ага…
— Это ведь, Ваше превосходительство, только мнится, будто землицы у нас на всех хватит, — поддержал товарища второй антоновец. — А как оглянесся, да присмотрисся, так и все почитай и занято. Энти‑то, рассейские, в батраки к добрым хозейвам идти брезгуют. Свободы им надоть. Сами‑то людишки хилые…
— Вороватые, — продолжил старший. — И смердит от них… А туды жо… Волю им.
— Вот и лезут куда нипопадя, — и ведь явно не сговаривались. А один за другим, как дикторы с центрального телевидения.
— Уходят в такие вот, чернолесья. Полянку найдут, или тайгу поджечь пытаются… Баб в соху впрягут, покарябают немного землицу и рады. Хозя–я-яева!
— А того, дурни, не ведают, что пшеничку у нас не каждому вырастить удается. И не везде. Там, у Чаусского острога, или дальше к югу — всегда, пожалуйста. А в здешних местах и сроки надобно знать, и Господа молить.
— Или рожь в землю кидать, а то и ячмень.
— Голодают? — догадался я.
— А и голодают. Лебеда‑то их любимая в тайге не водится. Трав с ягодами не знают. На зверя охотиться не умеют…
— Да и справы не имеют. Ни ружей, ни рогатины. А туда же — в Сибирь!
— Так и дать им — чего толку‑то? Евойного мужичка соплей перешибить. Куда ему рогатину?
— И чего? Так и мрут в лесах?
— Что поглупее — и мрут, — легко согласился старший. — Другие, как детишков схоронят, к людям выходят. Ежели бумага есть, так к землемерам идут. А нет — так или в выкупные рекруты, или в батраки.
— Мужик в рекруты, а бабы куда?
— Вестимо куда. В услуженье. Или в люди. Или колечко в рот…
Да помню я, Герочка, что по Законам Империи, проституткам запрещено приставать к прохожим с предложениями своих услуг. И что, вместо этого, девки держат во рту колечко, которое и показывают на языке заинтересованным личностям.
— И что, много ли таких из России приходит? Тех, кто по лесам все еще сидят?
— Нынче‑то поменьше, — кивнули друг другу казаки. — Теперя‑то их еще в Голопупово чиновник встречает, да в острог пересыльный к дохтуру… Потом, сказывают, рассейским даже землю нарезают. Только я сам не видал, врать не стану.
— А иные от чиновника все одно бегают, да по тайге сидят, — хмыкнул младший. — И дохтура пуще черта с рогами боятся. Будто бы тот их оспой заразит, чтоб землю не давать. А ежели кто и выживет, так начальники так оброками обложат, что взвоешь! Уже и попам в церкви не верят, коли тот их увещевать начнет.
— Иные же, те, кто старой веры, и сами знают куда идти, — подвел итог старший. — Эти, чай не пропадут.
— И куда же они идут?
— Во многие места, господин хороший, — оскалился казак, и рванул коняжку с места, легко обогнав колонну.
Снега все еще было мало. Татары пугали настоящими завалами там, дальше, на водоразделе. Где на запад течет Тугояковка, на юго–запад — Крутая, а на восток — Китат с Кататом.
— Лопаты‑то в поклаже есть? — хохотали инородцы. — Дорогу копать будете?
— Гы–гы, — передразнивали их казаки. — Басурмане, оне и есть — нехристи!
— А ты сам, Ильяз, что же? Поверх сугроба побежишь? — коварно поинтересовался я.
— Мой род здесь столько зим живет, сколько звезд на небе, — подбоченился татарин. — Я в здешних местах каждое дерево знаю. Так пройду — веточка не шевельнется, лист не вздрогнет, птица на ветке не проснется. Снег сам меня пропустит! Это вы, урусы, чтоб арбе проехать — деревья рубите. По тайге идете — шум, будто камни с неба сыпятся.
— Я еще из ружжа счас пальну, — обрадовался старший из казаков, словно проводник комплимент сказал. — Вообще в штаны со страху навалишь!
В общем, дружбой народов и толерантностью, в моем отряде и не пахло. Однако об этом сразу забыли, когда русло реки сжалось, а поросшие лесом склоны наоборот — выросли. Все больше принцесс–елей, все меньше лиственных деревьев. И, что самое печальное — толще снежная шуба. Приходилось постоянно сменять едущего первым. Лошади быстро уставали расталкивать рыхлую преграду, так что за день успели еще и на заводных, они же вьючные, седла переложить. И тут уж никаких препирательств не было. Что казаки, что татары, без споров занимали свое место в голове каравана.
Прежде чем разбивать лагерь, татары увели наш отряд вправо от Тугояковки, по какому‑то ручью.
— Там, — Рашит махнул рукой куда‑то назад и влево. — На той речке, глупый урус, зимовье поставил. Охотник!
Ильяз презрительно фыркнул.
— Бревна в ручей вбил, чтоб рыбу ловить, — невозмутимо продолжил татарин. — Рыбак, однако!
Ильяз громко засмеялся, словно его товарищ сказал что‑то невероятно смешное.
— Все его знают, — не унимался Рашит. — Суранов. В село приходит — важный человек! Вот так идет.
Растопырил локти, словно несет подмышкой бочонок. Задрал подбородок, презрительно выпятил нижнюю губу. Поневоле представишь себе этого важного человека.
— Другие глупые урусы вот так его встречают, — ссутулился, опустил голову, подобострастно поклонился. — Суранов мех вот так купцу кидает. Порох берет, капкан железный берет. Муку еще. Бабы смотрят — глаза блестят. Важный господин. В лесу хозяин. Лесного Старца — не боится.
Ильяз одним движением ноги высвободил сапог из стремени, и, выбрав прежде самый пушистый сугроб, вывалился с седла. Должно быть — от смеха.
— Там деревья не растут, и склон из камня, — вздохнув и закатив глаза, стал объяснять причину веселья Рашит. — Ветер дует, холод несет. Зверь это место не любит и рыба не любит. Даже бурундук умнее Суранова. Даже бурундук знает о жилы урын.
— Теплое место, — снова перевел один из казаков.
— Сопка с этой стороны — ветер не дует. Пихта растет — много дров. В ручье рыба жирная — руками ловить можно. Суранов — важный такой… — локти в стороны. — Но дурень.
Теперь засмеялись и бородатые казаки. Да и я, когда дошел комизм ситуации. Между лысой прогалиной на склоне сопки, выбранной для зимовья «важным» Сурановым, и уютным распадком, где мы остановились на ночлег — версты две. Но, судя по рассказу туземца, микроклимат этих двух мест отличается кардинально.
— Завтра река кончится. Перевал будет, — татары, убедившись, что я веду себя «как все» и не корчу из себя начальника, полностью отбросили чинопочитание. — Потом вниз пойдем. Скоро и на дорогу выедем. Черные камни как начали из земли выкапывать — просеку рубили. Дальше сами ехайте. Я от дыма горючего камня чихаю.
Я не спрашивал, намерены ли были Ильяз с Рашитом вернуться тем же путем. Не просил и не наказывал держать язык за зубами о том, куда именно я решил дальше двинуть. Это было оговорено еще до отправления из Калтайской. И единственное, о чем раздумывал, глядя на сидящих напротив, через костер, инородцев — так это о том, что вновь, с каждым новым маршрутом по необъятному своему краю, открываю что‑то новое. Прежде неизвестное. Какой‑то чудесный, скрытый, и не донесенный в рассказах предков, аспект жизни сибиряков.
Конечно, я и раньше знал, что казаки и прочие сибирские старожилы недолюбливают переселенцев. И не считал это чем‑то странным. По–моему, так это и вовсе нормально, когда, привыкшие к устоявшимся взаимоотношениям и традициям люди, относятся с недоверием к чему‑то новому. Даже если это новое — давно забытое старое, как в случае с «рассейскими» семьями, рискнувшими преодолеть тысячи километров в погоне за волей. Разве сами эти старожилы, сами казаки, когда‑то давно, сделали не тоже самое? Разве сумели бы они завоевать, раздвинуть границы племен, зубами выгрызть жизненное пространство, если бы не несли в сердце мечту?
