Попова Александровна - Пастырь добрый
— Бруно? — поторопил Курт, не оборачиваясь. — Огня. Быстро.
Над головой громыхнуло, и поредевший было дождь зачастил сильнее, смешиваясь с острым крупным градом; подопечный чертыхнулся, и краем глаза увиделась яркая вспышка — тот плеснул на угли и ветви из фляжки. Тело Ланца содрогнулось, пытаясь приподняться, когда он, широко размахнувшись, перебросил флейту Бруно, и, вскрикнув, упало обратно, стискивая рану ладонями.
— Это смертельно, — констатировал Курт, когда тот поморщился снова; опустив руку с арбалетом, он присел на корточки рядом и вздохнул. — Уходи.
— Что мне с ней делать?
Он полуобернулся к подопечному, все так же не отрывая взгляда от человека перед собою, и чуть повысил голос:
— Бросишь, когда скажу.
— Обидно, — выговорили белеющие губы с усилием. — Полагаю, уговаривать вас и торговаться дальше бессмысленно, майстер инквизитор?..
— Уходи, — отозвался Курт негромко. — Этому телу конец. Кровь почти черная; знаешь, что это значит?.. Печень. Четверть часа от силы.
Тот хрипло засмеялся; смех осекся, сменившись стоном, но улыбка — перекошенная, болезненная — осталась.
— А я-то гадал, отчего вы не вкатили мне в лоб; хотите увидеть своего приятеля перед смертью, майстер инквизитор? попрощаться?.. Думаете, я доставлю вам такое удовольствие после того, как вы отрезали мне путь к жизни?
— Уходи, — повторил он все так же тихо, надавив ладонью на засевшую в ране стрелу; тот дернулся, застонав, и отодвинулся. — Все равно тебе не жить. А уж я позабочусь о том, чтобы эти минуты ты провел увлекательно. Целый век в пустоте и бесчувствии… Ты уже и забыл, как это — когда больно; а это неприятно, верно?
— Я потерплю, — криво ухмыльнулся тот, и Курт качнул ладонь в сторону, сжав зубы, когда в ране громко чавкнуло и стон повторился — уже криком.
— Не вытерпишь, — возразил он уверенно. — Слишком слаб; это тело ко многому привыкло, однако без принадлежащего ему разума все эти навыки — ничто. Уходи сам, сейчас. К чему идти на принцип? Глупо и бесполезно.
В темно-серых тучах над головой вновь прокатился невидимый каменный обвал; затуманенный взгляд с трудом поднялся, оглядев беспросветное небо, и снова опустился, глядя на человека подле себя с обреченностью, но без малейшей тени злобы или ожесточения.
— Полагаешь, отделаться от меня так просто? — выдавил чуть слышный голос; Курт качнул головой:
— Дождь не может идти вечно, Крюгер.
— Я все равно вернусь, — пообещал тот, и он кивнул:
— Ну, да. Когда папоротник зацветет.
Знакомые губы вновь исказила усмешка, прерванная болезненным кашлем.
— Sinite pueros[142]… - выдавил чуть слышный голос, затихая с каждым звуком.
Улыбка оставалась еще два мгновения — снисходительная, словно недосказанным осталось то, чего в словах, известных собеседнику, высказать было нельзя, осталось в молчании самое важное, перед чем теряло значимость все прочее, даже то, что происходит здесь и сейчас. Два мгновения знакомое лицо еще оставалось незнакомым; что изменилось после, Курт определить не смог — не смог подобрать нужных слов, не смог объяснить, что именно теперь стало другим, как не смог этого сделать несколько минут назад, когда направил оружие на сослуживца и напарника, просто зная — и все…
Еще секунду он продолжал сидеть неподвижно, всматриваясь в лицо перед собою, чтобы увериться, что не обманут и не ошибся, и рывком поднялся, обернувшись к Бруно, на всякий случай держа его на прицеле.
— Бросай, — приказал он коротко; подопечный на миг замялся, обронив мимолетный взгляд на направленное в его сторону оружие, и молча выдернул зубами пробку из фляги в левой руке, плеснув остатками содержимого на флейту.
Очередной раскат грома прогремел прямо над головой, когда она, разметав крупные искры, упала среди языков пламени; ветер ударил внезапно — с утроенной силой, сбивая огонь к земле, и неистово колотящий град вдавил флейту в угли, не давая разгореться и присыпая пеплом. Курт метнулся вперед, тут же замерев, ненавидя себя за то, что не может двинуться, что вновь проснулся этот неуправляемый, глухой страх, чувствуя, как прикипают к земле ноги и ноют ладони; Бруно выругался — громко, от души и не приличествующими случаю словами — и подцепил утонувшую в черно-багровом месиве флейту подхваченной с земли короткой палкой, выбросив ее на поверхность, к воздуху и пламени, дуя на обожженные пальцы и повторяя все сказанное столь же прочувствованно и так же неблагопристойно. Вверху взорвалось уже над самой головою, словно небеса внезапно лопнули, как натянувшийся в бурю парус — оглушительно, ослепив огромной сияющей трещиной; запахло палевом и грязным водяным паром, и вверх по телу промчалась короткая щипучая судорога, подогнув колени и бросив на землю.
Сколько Курт оставался так, скрючившись, не чувствуя тела, понять он не мог, как не мог осознать, где верх и низ, где земля, а где он сам, ничего не видя перед собою, кроме темноты и яркой широкой искры, и ничего не слыша сквозь звон в опустевшей голове. Осознание самого себя и мира вокруг возвращалось мучительно медленно, проступая кусками, отрывками, как бывало после сильного удара по голове — сперва проявились отдельные части образов вроде собственных рук, упирающихся в грязь, растоптанных мокрых комьев земли и клочьев травы, все еще перечеркнутых чуть побледневшей огненной линией, и лишь потом, пробиваясь сквозь гул в ушах, пришли и звуки. Звуков было мало — затихающий шорох огня, редкий стук градин и чей-то неразборчивый голос, бормочущий сквозь болезненные стоны проклятья и ругательства. То, что это голос подопечного, Курт вывел скорее из этих слов, нежели просто узнав его.
На ноги он поднялся не с первой попытки, пытаясь возвратиться в полное сознание поскорее, понимая, что сейчас не способен противопоставить ничего и никому, что в эту минуту, или сколько там на самом деле минуло времени, беззащитен, открыт и фактически недееспособен.
Бруно обнаружился в паре шагов от костра сидящим на земле, прижав ладони к ушам; связанный чародей, очнувшийся, но столь же невменяемый, тупо хлопал глазами, глядя в небо над собою и запоздало жмурясь, когда в лицо ударял мелкий, снова похожий на снег, град. От могилы Фридриха Крюгера, шипя и растворяясь во влажном воздухе, поднимался темный дым, стелясь по земле, широко прожженной ударом небесного огня.
Размышления Курт оставил на потом — о благоволении ли свыше, столь неуклонно ожидаемом подопечным, либо же вполне должных последствиях учиненного им действа, о том, сколько уже пребывает в сознании арестованный и что успел увидеть и услышать; дошагав, пошатываясь, до выпавшего из пальцев арбалета, подобрал его и, неверно держа под прицелом едва шевелящееся тело сослуживца, осторожно приблизился, остановившись в шаге и всматриваясь в лицо.
— Убери, — тихо, не открывая глаз, проронил Ланц. — Не приведи Господь — выстрелишь ненароком.
Арбалет Курт отбросил в сторону, не глядя, куда, ноги снова подогнулись, отказываясь держать; у кровавой лужи, смешавшейся с грязью, он опустился обессилено, лишь сейчас перестав сдерживать дрожь в руках и голосе. Колени погрузились в бурую кашу, но отодвинуться Курт себя заставить не смог.
— Дитрих… — выдавил он с усилием, понимая, что подобрать нужные слова попросту невозможно, немыслимо; тот открыл глаза, глядя мимо младшего рассеянно, и попытался разлепить в улыбке посеревшие губы:
— Ну-ну, только без соплей, Гессе. Дело еще не кончено, не вздумай расклеиться.
— Это дождь, — возразил он чуть слышно, и тот хрипнул с усмешкой, снова опустив веки:
— Ну, конечно… Не напрягай мозги — объясняться тебе не придется; я знаю, что случилось — все помню, все видел… — болезненная усмешка слетела с губ, точно сметенная ветром пылинка, и Ланц передернулся, стиснув крепче пальцы, зажимающие рану. — Как глупо… — проронил он тоскливо. — Не в драке, не в перестрелке… В собственной постели от старости было бы не так глупо.
— Если б у меня был иной выход…
— Ты все сделал верно, Гессе, — оборвал тот строго. — Я все помню — до слова. Словно б заперли меня в комнате в моем собственном доме, а кто-то другой стоит у порога и говорит вместо меня… я все вижу, только сделать не могу — ничего. Потому что оказался слишком слаб, чтобы отстоять себя самого. Смерти глупее и не выдумаешь. Позорно и бессмысленно…
— Вам не стоило бы говорить. Рану надо… что-нибудь надо сделать…
Голос подопечного дергался и срывался, словно это он умирал, истекая кровью — голос был едва слышным, хотя стоял тот теперь прямо за спиною; Ланц покривился, вновь открыв глаза.
— Хоффмайер, ты лекарь, что ли? Слышал, что было сказано? Мне минуты остались — на печень жгута не наложишь… Посему — не отнимай мое время, я еще должен успеть наговорить превыспренней зауми навроде последнего желания… Слышишь меня, Гессе? Пока еще язык шевелится…
