Попова Александровна - Пастырь добрый
- Уходи, - повторил он все так же тихо, надавив ладонью на засевшую в ране стрелу; тот дернулся, застонав, и отодвинулся. - Все равно тебе не жить. А уж я позабочусь о том, чтобы эти минуты ты провел увлекательно. Целый век в пустоте и бесчувствии... Ты уже и забыл, как это - когда больно; а это неприятно, верно?
- Я потерплю, - криво ухмыльнулся тот, и Курт качнул ладонь в сторону, сжав зубы, когда в ране громко чавкнуло и стон повторился - уже криком.
- Не вытерпишь, - возразил он уверенно. - Слишком слаб; это тело ко многому привыкло, однако без принадлежащего ему разума все эти навыки - ничто. Уходи сам, сейчас. К чему идти на принцип? Глупо и бесполезно.
В темно-серых тучах над головой вновь прокатился невидимый каменный обвал; затуманенный взгляд с трудом поднялся, оглядев беспросветное небо, и снова опустился, глядя на человека подле себя с обреченностью, но без малейшей тени злобы или ожесточения.
- Полагаешь, отделаться от меня так просто? - выдавил чуть слышный голос; Курт качнул головой:
- Дождь не может идти вечно, Крюгер.
- Я все равно вернусь, - пообещал тот, и он кивнул:
- Ну, да. Когда папоротник зацветет.
Знакомые губы вновь исказила усмешка, прерванная болезненным кашлем.
- Sinite pueros[142]... - выдавил чуть слышный голос, затихая с каждым звуком.
Улыбка оставалась еще два мгновения - снисходительная, словно недосказанным осталось то, чего в словах, известных собеседнику, высказать было нельзя, осталось в молчании самое важное, перед чем теряло значимость все прочее, даже то, что происходит здесь и сейчас. Два мгновения знакомое лицо еще оставалось незнакомым; что изменилось после, Курт определить не смог - не смог подобрать нужных слов, не смог объяснить, что именно теперь стало другим, как не смог этого сделать несколько минут назад, когда направил оружие на сослуживца и напарника, просто зная - и все...
Еще секунду он продолжал сидеть неподвижно, всматриваясь в лицо перед собою, чтобы увериться, что не обманут и не ошибся, и рывком поднялся, обернувшись к Бруно, на всякий случай держа его на прицеле.
- Бросай, - приказал он коротко; подопечный на миг замялся, обронив мимолетный взгляд на направленное в его сторону оружие, и молча выдернул зубами пробку из фляги в левой руке, плеснув остатками содержимого на флейту.
Очередной раскат грома прогремел прямо над головой, когда она, разметав крупные искры, упала среди языков пламени; ветер ударил внезапно - с утроенной силой, сбивая огонь к земле, и неистово колотящий град вдавил флейту в угли, не давая разгореться и присыпая пеплом. Курт метнулся вперед, тут же замерев, ненавидя себя за то, что не может двинуться, что вновь проснулся этот неуправляемый, глухой страх, чувствуя, как прикипают к земле ноги и ноют ладони; Бруно выругался - громко, от души и не приличествующими случаю словами - и подцепил утонувшую в черно-багровом месиве флейту подхваченной с земли короткой палкой, выбросив ее на поверхность, к воздуху и пламени, дуя на обожженные пальцы и повторяя все сказанное столь же прочувствованно и так же неблагопристойно. Вверху взорвалось уже над самой головою, словно небеса внезапно лопнули, как натянувшийся в бурю парус - оглушительно, ослепив огромной сияющей трещиной; запахло палевом и грязным водяным паром, и вверх по телу промчалась короткая щипучая судорога, подогнув колени и бросив на землю.
Сколько Курт оставался так, скрючившись, не чувствуя тела, понять он не мог, как не мог осознать, где верх и низ, где земля, а где он сам, ничего не видя перед собою, кроме темноты и яркой широкой искры, и ничего не слыша сквозь звон в опустевшей голове. Осознание самого себя и мира вокруг возвращалось мучительно медленно, проступая кусками, отрывками, как бывало после сильного удара по голове - сперва проявились отдельные части образов вроде собственных рук, упирающихся в грязь, растоптанных мокрых комьев земли и клочьев травы, все еще перечеркнутых чуть побледневшей огненной линией, и лишь потом, пробиваясь сквозь гул в ушах, пришли и звуки. Звуков было мало - затихающий шорох огня, редкий стук градин и чей-то неразборчивый голос, бормочущий сквозь болезненные стоны проклятья и ругательства. То, что это голос подопечного, Курт вывел скорее из этих слов, нежели просто узнав его.
На ноги он поднялся не с первой попытки, пытаясь возвратиться в полное сознание поскорее, понимая, что сейчас не способен противопоставить ничего и никому, что в эту минуту, или сколько там на самом деле минуло времени, беззащитен, открыт и фактически недееспособен.
Бруно обнаружился в паре шагов от костра сидящим на земле, прижав ладони к ушам; связанный чародей, очнувшийся, но столь же невменяемый, тупо хлопал глазами, глядя в небо над собою и запоздало жмурясь, когда в лицо ударял мелкий, снова похожий на снег, град. От могилы Фридриха Крюгера, шипя и растворяясь во влажном воздухе, поднимался темный дым, стелясь по земле, широко прожженной ударом небесного огня.
Размышления Курт оставил на потом - о благоволении ли свыше, столь неуклонно ожидаемом подопечным, либо же вполне должных последствиях учиненного им действа, о том, сколько уже пребывает в сознании арестованный и что успел увидеть и услышать; дошагав, пошатываясь, до выпавшего из пальцев арбалета, подобрал его и, неверно держа под прицелом едва шевелящееся тело сослуживца, осторожно приблизился, остановившись в шаге и всматриваясь в лицо.
- Убери, - тихо, не открывая глаз, проронил Ланц. - Не приведи Господь - выстрелишь ненароком.
Арбалет Курт отбросил в сторону, не глядя, куда, ноги снова подогнулись, отказываясь держать; у кровавой лужи, смешавшейся с грязью, он опустился обессилено, лишь сейчас перестав сдерживать дрожь в руках и голосе. Колени погрузились в бурую кашу, но отодвинуться Курт себя заставить не смог.
- Дитрих... - выдавил он с усилием, понимая, что подобрать нужные слова попросту невозможно, немыслимо; тот открыл глаза, глядя мимо младшего рассеянно, и попытался разлепить в улыбке посеревшие губы:
- Ну-ну, только без соплей, Гессе. Дело еще не кончено, не вздумай расклеиться.
- Это дождь, - возразил он чуть слышно, и тот хрипнул с усмешкой, снова опустив веки:
- Ну, конечно... Не напрягай мозги - объясняться тебе не придется; я знаю, что случилось - все помню, все видел... - болезненная усмешка слетела с губ, точно сметенная ветром пылинка, и Ланц передернулся, стиснув крепче пальцы, зажимающие рану. - Как глупо... - проронил он тоскливо. - Не в драке, не в перестрелке... В собственной постели от старости было бы не так глупо.
- Если б у меня был иной выход...
- Ты все сделал верно, Гессе, - оборвал тот строго. - Я все помню - до слова. Словно б заперли меня в комнате в моем собственном доме, а кто-то другой стоит у порога и говорит вместо меня... я все вижу, только сделать не могу - ничего. Потому что оказался слишком слаб, чтобы отстоять себя самого. Смерти глупее и не выдумаешь. Позорно и бессмысленно...
- Вам не стоило бы говорить. Рану надо... что-нибудь надо сделать...
Голос подопечного дергался и срывался, словно это он умирал, истекая кровью - голос был едва слышным, хотя стоял тот теперь прямо за спиною; Ланц покривился, вновь открыв глаза.
- Хоффмайер, ты лекарь, что ли? Слышал, что было сказано? Мне минуты остались - на печень жгута не наложишь... Посему - не отнимай мое время, я еще должен успеть наговорить превыспренней зауми навроде последнего желания... Слышишь меня, Гессе? Пока еще язык шевелится...
- Да? - уточнил Курт сдавленно, и тот уже серьезно попросил:
- Марте не вздумай сказать, как все было. Не простит - мне не простит. Простит все, кроме слабости... Соври, что в перестрелке. И еще кое-что. Повторяю снова: ты все сделал правильно. Не вздумай в той же ситуации в будущем поступить по-другому; иначе - за что я сейчас подыхаю?.. И - последнее: ты хороший следователь; понял меня? я знаю, что за дурные мысли тебя временами посещают, посему - не помышляй даже уйти с дознавательской службы, Гессе. Считай, что это моя последняя воля, и если хоть что-то святое у тебя еще осталось, не вздумай ослушаться. Понял, что я сказал?
- Да, - кивнул он, отведя взгляд от пропитавшихся темной кровью ладоней; Ланц сжал пальцы, сорвавшись ими со скользкого металлического штыря, засевшего по самую пятку в теле, и тяжело выдохнул:
- Все. Что сумел придумать умного напоследок - все сказал; довольно. Не могу больше. Не хочу. Четверть часа, минуту - все равно; не хочу. Устал.
Мгновение Курт продолжал сидеть неподвижно, стиснув кулаки и сжав зубы, не имея сил заставить себя шевельнуться или выговорить еще хоть слово; наконец, с напряжением, словно воздух вдруг стал застарелым вязким маслом, протянул руку, ухватившись за стальную стрелку глубоко в ране, и потянул на себя. Бруно качнулся вперед, упав рядом коленом в ту же жидкую побагровевшую землю и перехватив за руку; он дернул плечом, высвободившись.
