Владимир Романовский - Хольмгард
— Какое мне дело до Рагнвальда, — сказала Эржбета. — Помолчи.
— Теперь понимаю. Это мальчишка, да? — Горясер, как многие, когда смерть смотрит в лицо, стал прозорлив, умен, искренен, убедителен. — Да, этой потери не вернешь. Но и ты пойми это. Что тебе даст моя смерть? Что тебе мои мучения?… Месть и любовь не равнозначны, потеря любви местью не искупается. Мы оба с тобою убивали. Я убивал без всякого зла. Я просто шел к цели. Люди, которых я убил, ничего для меня не значили. Но я для тебя сейчас значу многое. Я — напоминание, что твоей любви больше нет. И за это ты меня ненавидишь. Но ты не станешь ненавидеть меня меньше, не станешь меньше тосковать по потерянной любви. Убив меня, ты только усилишь свои страдания. Подумай. У тебя есть дочь — я знаю твою дочь. Я покупал ей подарки. А вдруг она меня помнит? А вдруг она спросит тебя — а где он, тот, который подарил мне вот эту куклу? И воспоминания вернутся.
— Они и так вернутся.
— Не с такой силой.
Говорят, убиенные без суда попадают в число спасенных.
Боль утихала постепенно. Горясер осознал вдруг, что руки его свободны. Он поднял ладони к лицу, чтобы в этом убедиться. Опустил. И почувствовал, что в правую ладонь ему вложили нож.
Воля его, ослабленная пыткой, стала собираться воедино, сознание заработало в полную силу, и он увидел перед собою уже не Эржбету, мучительницу и убийцу, но просто — врага, мешающего идти к цели. Знакомое чувство злобной радости охватило его. Он уже видел, как лежит Эржбета на земляном полу заброшенного домика, как сочится из ран кровь, как последним взмахом лезвия он режет податливое горло, как широко открыты ее глаза. Мускулы его напряглись, он сжался, вошел в прыжок, и острие уже коснулась кожи врага, мешающего идти к цели, коснулось, пройдя через одежду, и прошло бы дальше — стремительно, сквозь внутренности, и обагрилась бы кровью сжимающая нож рука — но именно в этот момент ему свернули шею, и он умер в озлоблении, в страстном желании убить.
Никакого удовлетворения Эржбете это не принесло. Наоборот — стало тяжелее. Мрачная женщина прижалась к стенке и прикрыла глаза. Ей хотелось, чтобы перед глазами возник образ любимого человека, но вместо него появилось лицо Горясера со зловещим оскалом и жаждой крови во взгляде.
Всадники стремительно приближались. Ликургус отметил, что одеты они странно, и каждый по своему. Подъехав к домику, всадники начали спешиваться и треножить коней. Даже в сумерках очевидна была разительная разница в лицах — среди всадников были и скандинавы, и славяне, и немцы, и греки, и италийцы, и один галльского типа юноша, самый молодой. Четверо из них тут же сняли с седел лопаты и принялись за работу — в том месте, где несчастные воины Косой Сотни ее не закончили, и в двух других местах неподалеку. Александр снова смотрел в сторону леса — оттуда приближалась запряженная резвой лошадью повозка.
— Нужно перепрятать, — объяснил Александр. — Слишком много людей знает, где и что храниться. Не дело это. Карт начертили штук десять.
Ликургус промолчал.
— Интересное какое общество, или содружество, — сказал Ликургус. — Все разные. На каком языке переговариваетесь?
Будто в ответ ему один из всадников сказал что-то копающему, и копающий откликнулся. Обе фразы произнесены были по-латыни.
— А можно мне к вам? — спросил неожиданно Ликургус.
Александр серьезно на него посмотрел.
— Это я и собирался тебе предложить. Не Явану, но Ликургусу. Однако не сразу. Есть испытательный срок.
— Сколько?
— Пять лет.
— Так долго?
— Я хотел было удлинить до десяти, но общество воспротивилось.
— А чем вы занимаетесь?
— Этого я тебе сейчас сказать не могу.
Эржбета появилась рядом с ними — бледная, забрызганная кровью, с глазами, полными безумием.
— Сейчас они уедут, и мы займемся дальнейшим, — сказал ей Ликургус.
— В этом нет надобности.
— Не понял.
— Горясера больше нет.
Ликургус вздохнул и в упор посмотрел на Эржбету, не отводя глаз.
— Мы же договаривались. Грех пополам.
— Мне уже все равно. Хочешь — расскажи кому следует о нарушении договора.
— Что за договор? — спросил Александр, оглядываясь на стену домика позади себя и стараясь не смотреть на Эржбету.
— У нас тоже есть свои тайны, — ответил Ликургус.
Стемнело.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ. ПРЕДЫДУЩЕЕ УТРО
Сорок воинов оставалось в детинце — тридцать славян и десять варангов. Они ожидали прихода войска, болтали, жевали, залезали на стены и смотрели — не идут ли?
Часа за три до полудня с севера прямо к детинцу пришел конный отряд из тридцати кососотенцев, ведомый полководцем Ляшко, которого конники не очень-то слушали. Но приказ дан им был накануне Ликургусом, о котором они знали, что он свой человек, такой же, как они сами, профессиональный убийца, и с опытом командования, который он только что продемонстрировал, и приказ они намерены были выполнить.
— Открывай ворота! — крикнул Ляшко страже.
Конники въехали в детинец. Со всех сторон стали сбегаться к ним воины, встали вокруг толпой. Кососотенцы, уставшие, злые, в грязи, в пятнах крови, чумазые от дыма, презрительно на них смотрели из седел.
— Есть приказ, — объявил Ляшко зычно воинам детинца, — привести вас всех к присяге. Присягать будете прямо сейчас светлому князю, защитнику всей вашей подлой астеровой земли, Ярославу. Есть второй приказ — рубить в куски каждого, кто этому не возрадуется. Войско, которое вы, подлые предатели, здесь ждали, не придет.
— Это почему же? — спросил кто-то.
— Полегло все потому что. В неравном бою. Валко-поляк обязательно придумает об этом какую-нибудь проникновенную былину и вам ее исполнит. Присягать будете по одному, вон там, где пенек торчит.
— Почему там? Обычно…
— Потому что там удобнее резать на куски невозрадовавшихся.
Воинам детинца это заявление не показалось смешным, в то время как, судя по их лицам, кососотенцы восприняли его со всей серьезностью и профессиональным равнодушием. Слово «возрадоваться» произнес, отдавая приказ, Ликургус, и Ляшко счел должным его повторить. Он многому научился за последние полгода.
— А посадник? — спросил кто-то из воинов.
— Это какой же посадник?
— Константин.
— По этому поводу есть третий приказ. Всякому воину, кто изловит и доставит на тиунов суд бывшего посадника, а ныне предателя и труса, Константина, обещана награда в тысячу гривен серебра. А ежели изловит его смерд или ремесленник — тысяча гривен кун. А ежели холоп, то десять гривен серебра и вольность.
— А ежели женщина? — спросил кто-то.
— А ежели женщина его изловит, — сказал Ляшко, — то я тебя лично, добрый человек, при всем народе восемнадцать раз в арсель поцелую.
* * *Через час, ближе к полудню, на торге толпился народ, но торговля не клеилась — все сплетничали и ссорились, распускали неблаговидные слухи и строили фантастические теории о том, что происходит в детинце и в городе. Небо расчистилось, августовское солнце засияло над Новгородом. За два часа до полудня ворота детинца открылись и повозка с сидящим в ней биричем Маланом-младшим покатилась к вечевому помосту. Малан с несколько растерянным выражением лица забрался на помост, оглядел толпу, и развернул свиток. Случилось то, что давно уже не случалось на вечевой площади — толпа замолчала. Вообще. Никто не шептал, не вскрикивал, не обменивался саркастическими репликами. Малан заговорил глуховатым голосом, но слышали его даже у ворот также замолчавшего вдруг торга.
— А надобно мне вам, новгородцы, объявить следующее. Великое счастие посетило нас, новгородцы, великое. Князь Ярослав, так нас всех любящий, так радеющий о благоденствии нашем, решил взять на себя бразды правления. Решил князь, что в связи со сложившейся беспокойной обстановкой не с руки ему теперь заниматься делами внешними, ибо страдают дела внутренние, до нас непосредственно касающиеся. Вник светлый князь в дела города, и увидел он, что творится несправедливость величайшая. Обирают новгородцев. Хотят опять назначить дань Киеву. От татей, разбойников, убийц шагу ступить на улицах нельзя стало. Стал князь наш искать — кто же виноват в горестях народных? И нашел князь главных злодеев. А первый-то злодей прозывается Константин — предатель и проходимец. — Малан выдержал паузу. По толпе прокатился говорок. Многие усомнились. — А назначена за излов да привод в детинец упомянутого Константина награда — воину тысяча гривен серебра… смерду или ремесленнику, а еще торговцу, тысяча гривен кун… а укупу пятьсот… а холопу десять гривен и вольная.
Сомнения в том, что Константин проходимец и предатель, начали рассеиваться.
— А второй-то злодей прозывается Горясер. А за излов и привод его в детинец сто гривен воину…
