Андрей Дай - Без Поводыря
Пока горе–охотники спорили, стая разделилась и порскнула в разные стороны. И что самое интересное — сам вожак убегать не стал. Лег на снег метрах в двухстах, высунул язык и, казалось не мигая, разглядывал спорящих людей.
— Эх, — сплюнул доезжачий, — упустили! Суки штуки три и переярков пара. Ваш сиятельство.
— А этот? — поинтересовался я. Гвардия уже хорошенько погрелась хлебным вином из вместительных фляжек, и мечтала скорее о продолжении банкета, чем охоты. У меня тоже здорово замерзли руки в тонюсеньких лайковых перчатках — варежки куда‑то подевались, но я прекрасно понимал, что хотя бы вожака нужно было дострелить.
— Энтого сейчас тенетами обложим, да и затравим волкодавами.
Так и случилось. Круг вооруженных сетями загонщиков быстро сузился до размеров цирковой арены, а потом внутрь запустили двух хрипящих и роняющих пену с клыков от ярости киргизских тобетов. Странные, притворно медлительные и тяжелые, с вывернутыми наружу ушами, эти великолепные собаки за считанные секунды доказали свою славу волчьей погибели. Причем собственно в бою участвовал только один пес из пары. Второй, убедившись, что врагов кроме окруженного сетями матерого вожака больше нет, немедленно улегся. А второй, в несколько длинных тяжелых прыжка добравшись до цели, одним стремительным броском перекусил волчаре шею. Никакого противостояния не получилось.
Все сразу засобирались. Лошади устали, собаки выпростав длинные узкие языки, валялись на снегу. Гвардейцы обнимались и лезли целоваться к угрюмым киргизам. Родзянко уже откровенно замерз — едва зубами не стучал — и даже офицерская фляжка не помогала. Да и у меня пальцы уже ничего не чувствовали.
— Сюда, Ваша светлость, — позвал меня к мертвому вожаку один из охотников. И тут же ловко вскрыл брюхо волка. — Мы‑то завсегда, как мороз за пяди накусает. Так и вы не побрезгуйте.
И тут же сунул руки в парящий на крепчающем морозе разрез. Быть может и невместно тайному советнику стоять рядом с простым охотником на измазанном кровью снегу и греть руки в требухе только что убитого зверя. Только тогда мне было плевать. Выбор между высокой вероятностью отморозить руки и отогреться, хоть и этаким экзотическим способом, очевиден. Не так ли?
Меховой треух сползал на глаза, и мне, как бы не было приятно держать руки в тепле, пришлось эту проклятую шапку поправлять. Немудрено, что несколько капель не успевшей свернуться волчьей крови попало на лицо. Вот так и вышло, что когда мы наконец остановили коней в лагере, выглядел я настоящим мясником.
— У вас кровь, Герман! — с искренней тревогой в голосе вскричала Надя, вышедшая встретить охотников. — Вы ранены?!
— Нет–нет, — поспешил успокоить я жену неловко спрыгивая с Принцессы. — Со мной все благополучно. Это кровь наших трофеев.
— Не пугайте так меня больше, — быстро шепнула графиня, пряча лицо у меня на груди. — В моем положении нельзя волноваться…
Я открыл рот. Должно быть — не помню, хотел что‑то сказать, пошутить. Да так и замер с приоткрытым ртом, как сущий деревенщина на сельской ярмарке. Презабавнейшее наверное было зрелище — тайный советник с глупейшим лицом.
Безжалостная память сохранила еще одну примету той охоты. Кровь. Я хотел крепко–крепко прижать к себе ставшую вдруг драгоценной жену, да вспомнил о перепачканных волчьей кровью перчатках. Обнял конечно. Неловко получилось, неправильно. Запястьями. И навсегда запомнил, как сыпалась свернувшаяся и высохшая на перчатках бурая масса, отшелушиваясь на сгибах. И как уносил колючий, морозный ветер эту кровавую пыль моего прошлого. Как в несколько секунд три волшебных слова: «я стану отцом», изменили меня, и мое отношение к миру, больше, чем десятилетия прожитой жизни.
Шутка ли, я вдруг стал все чаще ловить себя на мысли, что задумываюсь о будущем. Не о завтрашнем дне, и даже не о том, что будет через год. Это мелочи. При обыкновенной для этого мира скорости жизни — год — это исчезающе малая величина. А на мелочи я не разменивался.
Нет! Я стал думать о грядущем для всей страны. Господу было угодно, чтоб среди миллиардов жителей планеты вдруг появился человек, которому, пусть и в общих чертах, основными вехами, известно будущее. Страшная «газовая» и танковая Первая мировая, полностью разрушившая три империи, подорвавшая могущество еще двух и создавшая повод для Второй великой войны. По сути, родившая империю новую — молодую, агрессивную и уверовавшую в свою, за океаном, неуязвимость.
Революция. Ужасная гражданская. Умытые в крови осколки империи. Развал, разруха и беспредел. После которых даже тирания, культ личности и тридцать седьмой показались чуть ли не раем.
К февралю семнадцатого моему сыну — а в том, что родится сын я был абсолютно уверен, с генетикой не поспоришь — будет около пятидесяти. Наверняка, у него самого уже будут и дети и, скорее всего, внуки. Мои правнуки. И что, какую страну, какую судьбу я им оставлю? Ту, в которой агитаторы найдут благодарных слушателей или где для великих социальных потрясений просто не найдется повода?
Заметьте, я больше даже не рассматривал вариант о собственном невмешательстве в Историю. И помыслы мои больше не ограничивались Сибирью. Необходимость кардинальных перемен, перед угрозой благополучия потомков… Пусть по крови и не моих, Герочкиных, маленьких еще не рожденных Лерхе. И все равно — моих. Выстраданных в Чистилище, заслуженных честным трудом уже в этом, новом для меня, старом мире.
Я отдавал себе отчет, что история уже изменилась. Что на престол уже не взойдет мягкий и нерешительный Николай Кровавый, что скорее всего на трон сядет потомок Дагмар и… мой, или Никсы — не так уж и важно. Но это будет уже другой человек. Большой вопрос — какой? Кем его воспитают, и есть ли шанс как‑то приложить к этому руку?
Много, слишком много мест, где требовалось приложить руки. Что бы я прежде не делал, как бы не старался, не сомневаюсь — ни мои соратники, ни Николай при всем их радении о Державе, и не задумывались о нуждах простого люда. Страна должна быть великой, кто бы спорил. Но! Как?! Миллион туда, сотню тысяч оттуда. А что половина передохнет в дороге — так бабы еще нарожают. Крестьянин или мастеровой — не более чем статистическая единица.
Я же имею в виду что‑либо действительно кардинальное, а не укрытое за виртуальным понятием «благочиние», что сейчас в ходу. Землю — крестьянам, человеческие условия труда — рабочим. Мир народам, едрешкин корень! Большевики знали чем, какими лозунгами, завлечь уставшую от бестолковой говорильни толпу в свою утопию всемирного Коммунизма. Но кто сказал, что нельзя обустроить Империю, не проливая море крови? Земли что ли у нас мало? Или так сложно принудить хозяина завода по человечески относиться к работникам? Мир? Так хочешь мира — готовься к войне. А у меня если в памяти покопаться, можно много чего‑нибудь этакого, неожиданного откопать. Неприятного для врага. Минометы, например. Ничего ведь сложного. Или танки. Формулы отравляющих газов я, естественно, не помню. Дык, а химики на что? Боевые отравляющие вещества — это ведь концепция, пока еще недоступная для нынешних генералов, а потому и не вызывающая интереса в лабораториях.
Флот, опять же. После уже, от любопытства вызванного настойчивыми расспросами Великого князя Константина, посмотрел я изображения наисовременнейших английских и французских броненосцев. Тогда только понял в какой опасности находился, рисуя на листках крейсера и дредноуты. Эзоп писал, морские инженеры отказывались браться за проектирование таких кораблей, и только его, царского брата, давление принудило их приступить к работе. А что будет, когда первый, обогнавший свое время на пятьдесят лет, корабль сойдет со стапелей?
И где в этой новой, неведомой истории мое место? Откуда, из какого кресла, я могу готовить страну, наследство для своих детей? И можно ли влиять на политику и экономику Империи в Сибири сидючи? И что делать с этим сумасшедшим Родзянко, моим приемником, шныряющим по морозу в распахнутой всем ветрам шубе?
Эпилог
Февраль в Санкт–Петербурге другой. С другого неба сыплет другой, мокрый, даже на вид кажущийся липким, снег. Ветер другой. Сырой и нахальный, проникающий во все закоулки одежды. И мороз другой. Мягкий и обволакивающий. Убаюкивающий. Коварный. Притворяющийся цивилизованным, европейским, но отбирающий, пожирающий тепло неосмотрительно открытого тела с поистине азиатской, варварской жадностью.
Герочка бы этого не заметил. Он здесь родился и прожил большую часть жизни. А вот мне отличия прямо‑таки бросались в глаза. Особенно когда ветер с моря, и влажные комочки переполненного влагой снега, словно плевки разъяренных на выскочку вельмож, шлепали в окно. Все‑таки жаль, что в моем новом кабинете окна выходили на запад, на Дворцовую. Особенно, когда все помыслы на востоке…
Великая княгиня Мария Федоровна разрешилась от бремени в последний день апреля. Крестили младенца, конечно же нареченного Александром, уже в мае. И в мае же по всей державе, особым указом государя, велено было стрелять из пушек и бить в колокола. Ирония судьбы, иначе и не скажешь: если Никса станет царем, Николаем Вторым, ему наследует Александр Третий, а не наоборот, как было в той, другой истории.
