Андрей Дай - Без Поводыря
Обзор книги Андрей Дай - Без Поводыря
Без Поводыря
Андрей Дай
Что быстрее меняется — История, под влиянием Поводыря, получившего второй шанс? Или Поводырь, под давлением Истории? Что окажется сильнее — Долг Человека, или Обстоятельства? Сибирь, 19 век. Лерхе больше не начальник Томской губернии, но Искупление на этом не заканчивается.
Полная версия
Огромное спасибо сударыне Александре
Андреевой и господам Алексею Герасимову (Сэй Алек) и Ниязу Хафизову,
Сергею Гончарук и Владимиру Цапову, с Виктором Аксютиным
за неоценимые советы и помощь в поиске информации.
Вчера был снегопад. Верхний, новый, еще не успевший слежаться, пушистый снег прикрыл наши следы. И его же сыплет на шапки редкими порывами ветра, стряхивая с могучих сосновых ветвей. Снежинки, каким‑то образом умудряются пробираться за шиворот и в рукава полушубка. Покалывают голую, ни чем не защищенную кожу, и тают, наполняя влагой шерстяное белье. Хочется вскочить, перемотать башлык, вытряхнуть из обшлагов колючих гостей. Ноги размять, в конце концов. Только нельзя. Нужно лежать, и надеяться, что ветер не успеет перемениться до захода луны. И пара крепколапых лаек на веревке у сарая, не сможет нас почуять.
Заколдованное место. Сегодня снова 19 февраля, и там, в двух верстах к юго–востоку, Великий Сибирский тракт. Словно дорога из желтого кирпича в Стране Оз, на которой и случается все самое важное в волшебном королевстве, тракт — место главных событий, что случаются со мной в этом мире.
Два года. Всего два года назад я, милостию Господа нашего, впервые оказался на тракте. Не здесь. Далеко–далеко, верстах в семистах к западу. Но именно в этот день, и все‑таки на тракте. Два года всего, а кажется, будто я всегда жил здесь и, как бы это не звучало фантастично — сейчас. Согласитесь, обнаружить себя в теле молодого, полного сил и энергии теле начальника Томской губернии, за сто пятьдесят лет до того как уже однажды умер, опять таки будучи губернатором Томской области, иначе как чудом и не назовешь. Умер, провел бездну лет в…чем‑то таком, что при одном воспоминании вызывает дрожь во всем теле, и снова жив.
Жить бы и радоваться, с Солнцем по утрам здороваться, упиваться здоровьем и ветром. Так нет. Взвалил на себя Долг. Искупить решил все, что в той жизни успел сотворить. Вот и приходится теперь лежать в снегу, терпеть холод и оттирать время от времени иней с револьвера.
Между корабельных сосен, наверняка каких‑нибудь реликтовых, или заповедных — раз пережили повальное увлечение строительством барж в приобских селах, притулились две маленькие избушки и сбитый из жердей сарай. И пятачок вытоптанного места, половину которого заняли новенькие — еще светлые — сани. В другой части двора этого, укромного хутора разлеглись, вытянув лапы, собаки. А в десяти саженях, прямо в сугробах с подветренной стороны — мы. Я и трое бородатых, матерых казаков.
Глава 1 - Во тьму
Одно за другим. Одно цеплялось за другое. События, как взбесившаяся лошадь несла меня через снега и версты к этому затерянному в Кудряшовском бору хутору.
Все началось… Да нет, вовсе не в тот момент, когда на подворье теперь уже первогильдейского Колыванского купца Кирюхи Кривцова, того самого, что единолично выстроил церковь в родном заштатном городке, ворвался на взмыленном коне посыльный.
— Беда, Ваше благородие! — прохрипел он, утирая иней с жидкой еще по возрасту лет, бороды. — Кокоринский караван злыдни постреляли!
И мирный ужин, богатое, хоть и нескоромное — Великий пост на дворе — застолье взорвалось суетой и приготовлениями. Бряцало оружие, и хищно поблескивали в нервном свете керосиновых ламп тупые свинцовые головки патронов.
— Нешто ты сам в погоню, Герман Густавович? — удивился Кирилл Климович. — Подиткось и без тебя управятся. Коли зверя, с Божьей помощью, скрадывают, так и двуногих охальников сумеют. А тебе, твое благородие, не по чину будет…
Чин? Откуда у меня чин, купчина?! Это раньше, до того, как Александр Второй изволил удовлетворить мое прошение об отставке, я был действительным статским советником. А еще раньше, так и вовсе — Томским гражданским губернатором. Вот тогда — да. Чин. А теперь — весь мой чин — беглый!
Вот! Вот момент, с которого началась эта долгая дорога через буреломы и сугробы! День, когда я стал беглым преступником! Шестое января 1866 года. День Святого Богоявления и Крещения Господня.
Утром в Томск пришла почта. И пусть я больше и не Томский наиглавнейший начальник, но корреспонденцию почтальон продолжал приносить в мой дом в числе первых. Даже в праздники. Так что уже за завтраком, я имел возможность просмотреть десяток адресов на конвертах.
Отец в Голландии. Оставил Морица в приальпийском Бадене, на минеральных водах, а сам, с горстью моих изумрудов в кармане, отправился в Амстердам. В столице Империи он реализовывать камни не рискнул. Мало ли. Найдутся доброжелатели, или просто чрезмерно любопытные, решившие поинтересоваться — откуда у доктора права драгоценностей на десяток миллионов серебром? У старого генерала было конечно мое послание, в котором я хвастался, как удачно вышло купить необработанные изумруды у глупых китайских торговцев, прибывших давеча в Томск. Но мы с ним отлично осознавали, что любой даже самой поверхностной проверки эта легенда не выдержит. Достаточно будет отправить жандарма — спросить действительно ли действительный статский советник Лерхе купил у вас, уважаемый Ли Сяй, зеленые камни, чтоб обман раскрылся.
А вот в Голландии никто вопросов седовласому немцу задавать не станет. Мало ли откуда камни. Хранили их в сокровищнице древнего рода со времен Шарлеманя! Вам‑то, сударь, что за дело? Так что там изумруды и оценят, и огранят, и продать задорого помогут.
Кроме того, Густав Васильевич намеревался встретиться в Голландии с группой европейских предпринимателей, проявивших интерес к приобретению лицензий на производство канцелярских принадлежностей. Выходит, скучать старому генералу там не придется.
Несколько небольших, буквально — в десяток строк, сообщений от московских купцов в одном конверте с векселями. И отдельное письмо от Кокорина, сообщавшего, что миллион ассигнациями, как я и просил, караваном отправлен в столицу теперь уже не моей губернии. Это фон Дервиз настоял, чтоб часть оплаты его услуг была произведена на месте и наличными. Опасался, что нечем будет рассчитываться с рабочими. Вестям том, что Томск уже перенасыщен денежной массой, известный строитель железных дорог не поверил. Денег много не бывает!
Какое‑то пустое и невнятное письмо от Великой княгини. Еще одно, сто первое, китайское, уведомление о ее ко мне расположении, несколько никчемных придворных сплетен, и сетование на зятя, герцога Мекленбург–Стрелицкого, позабывшего о супружеском долге — как можно чаще вывозить молодую красавицу жену в свет, а не то о чем я, грешным делом, сначала подумал — и уже чуть ли не месяц пропадавшем на стрельбищах возле Ораниенбаума. К чему мне это? На что она намекала? Я так и не понял.
Несколько писем–отчетов от управляющих нашим, так сказать — семейным предприятием. Сколько чего произведено, упаковано и отгружено заказчикам. Сколько новых рабочих принято, сколько за пьянство наказано. Скучно. О том, что на мой счет в Государственном банке поступило еще почти триста тысяч, я и так уже знал. Боюсь, что именно это прибавление не позволило моему, едрешкин корень, учетно–вексельному рейтингу упасть слишком уж серьезно, после того, как весь о моем увольнении облетела губернию. Герочкина фамилия осталась в десятке лучших, Слава Богу.
А еще, в невзрачном казенном, самом дешевом из возможных, конверте, я получил сухое уведомление из личной, Его Императорского Величества канцелярии, о том, что мое прошение от отставке удовлетворено. И ввиду моих заслуг перед Отечеством, а также во исполнение воли Государя, как кавалеру нескольких орденов, действительному статскому советнику в отставке, Герману Густавовичу Лерхе жалуется пенсионное обеспечение в размере двухсот рублей в год. Предлагалось явиться в Санкт–Петербургское городское казначейство для оформления необходимых бумаг.
Твари! Твари! Твари! Я уж не говорю о размере этой их подачки! Но они хотя бы могут себе представить, сколько стоит путешествие из Сибири в столицу?! Герочка рычал и плакал одновременно. Его немчурскую душу терзала даже мысль о том, чтоб отказаться от денег, а гордость не позволяла даже притрагиваться к крошкам с барского стола.
Потом, когда мой внутричерепной партизан немного успокоился и снова стал способен мыслить здраво, мы посовещались, и я решил отписать этот нищенский пенсион в пользу какого‑нибудь благотворительного общества. И я даже сел уже писать поручение столичному семейному стряпчему, но вдруг задумался. Да так и замер с рукой, занесенной над чистым листом бумаги.
