Василий Звягинцев - Скорпион в янтаре. Том 1. Инвариант
Вдруг в том и заключается некая высшая цель или непознанный закон природы – множить и множить число «химер»? А он, проникнув в Сеть по собственной воле и с конкретным замыслом, попутно оказался неким катализатором непостижимых процессов. Хорошо еще, если попутно, куда как хуже, если окажется приписан к этой функции навечно. Может, именно его Сети и не хватало, чтобы поддерживать в ее структурах здоровый мутагенез. Предупреждал ведь Антон…
Нельзя, кстати, исключить и другой вариант – он сейчас «методом тыка» ищет то, что нужно ему лично, по принципу «пойди туда, не знаю куда…». Вот и ходит.
Проще же всего – претворилась в жизнь давно предсказанная угроза. Влез с недостаточными силами дальше, чем следовало, и завяз, как на «Жигулях» в разъезженных «Уралами» глинистых колеях. Ни взад, ни вперед, а то, что мелькает за стеклом, – разбуженная воем мотора таежная нечисть мороки наводит.
Декорация тем временем в очередной раз изменилась. Мгновенно и без театральных эффектов.
Только что был теплый прикарпатский вечер, успокоительно урчал мотор «эмки», тяжело переваливались на кочках танки в зеркале заднего вида. Открылась уютная полянка с родничком, оправленным аккуратным срубом. Шульгин приказал остановиться, водички попить и по противоположной надобности. С удовольствием сделал несколько глотков, отошел за кусты, радуясь тому, что физиология подтверждает его материальную сущность, и тут же осознал себя стоящим совсем в другом месте. Мгновенно потемнело, задул холодный ветер, с неба посыпался мелкий и тоже холодный дождь. Со всех сторон его окружали не прикарпатские яворы, а мачтовые сосны, далеко вверху, невидимые в темноте, шумели кроны. Под ногами мокрый песок узкой проселочной дороги.
Что-то знакомое почудилось ему. Запахи, вообще масса неуловимых признаков того, что не чужой он здесь, бывал неоднократно. Может, не в этой самой точке пространства, но поблизости. Сырость висела в воздухе не только дождевая, а как бы исходящая от большой воды, реки или озера. И многое другое подсказывало.
Отойдя под защиту леса, чтобы не маячить на дороге, хотя вокруг царила тишина, естественные, природные звуки не в счет, Шульгин попытался понять, в каком теперь находится качестве и какими ресурсами располагает.
На нем была плащ-накидка с капюшоном, под ней —военная форма, на ощупь – незнакомого покроя. Не та, в которой он изображал комиссара. На плечах – жесткие парчовые погоны. В кобуре тяжелый револьвер. В карманах всякая мелочь, в том числе металлический портсигар и грубо сделанная зажигалка, с большим рифленым колесиком. Уже хорошо. Как бы снова не Гражданская война или Первая мировая.
Спрятавшись за ствол сосны и поглубже надвинув капюшон, он закурил. От фитиля резко запахло плохим бензином. А папироса как папироса, толстая, душистая, крепкая, турецкая, наверное. При ее ярких вспышках разобрал на крышке портсигара черненые изображения скачущих коней. Никаких надписей.
Достал из кобуры револьвер. Больше на ощупь, чем с помощью зрения, попытался его идентифицировать. Система незнакомая, что-то среднее между «смит-вессоном» и «кольтом» конца ХIХ века. Калибр между четырьмя и пятью линиями[72]. Барабан классический, на семь патронов, полный. Еще столько же в карманчике кобуры. Ладно, на первый случай хватит. Очень возможно, что по замыслу ему больше и не нужно.
Когда папироса догорела и глаза окончательно привыкли к темноте, он опять вышел на дорогу. Какое направление выбрать? Задача чисто Буриданова, оба они равноценны, но нормальный человек тем и отличается от осла и философа, что способен принимать немотивированные решения.
Шульгин пошел направо, и уже через полкилометра примерно впереди замаячил слабый свет. Он ускорил шаг. Обрисовался контур большой, северорусского стиля бревенчатой избы, с высоко поднятым крыльцом, чтобы снежными зимами входную дверь не заносило. Из занавешенного изнутри окошка рядом с дверью пробивался тот самый лучик, который ему повезло заметить.
Сойдя с дороги, Сашка, бесшумно ступая по высокой мокрой траве, подобрался вплотную, держа револьвер на изготовку. Прислушался. В доме тихо, только где-то позади него, в конюшне или в сарае, чуть слышно пофыркивают несколько лошадей.
Сквозь щелку в занавеске удалось рассмотреть край освещенного керосиновой лампой стола и тень сидящего за ним человека. Больше, пожалуй, в горнице никого не было.
Шульгин осторожно постучал в стекло. Тень пересекла горницу и исчезла. Ее хозяин, судя по всему, совершенно спокоен, стук в окно глубокой ночью его не встревожил. Или ждет кого-то?
Скрипнули петли тяжелой, набухшей от сырости двери.
– Ты, Акинф? – услышал Сашка странно знакомый голос. – А чего в дом не заходишь?
На ступеньки упало пятно явно электрического света. Довольно сильный фонарь. Луч скользнул вверх, уперся в глаза Шульгина. Он заслонился ладонью.
– Уберите… Я – просто прохожий. Погреться пустите?
– А револьвер зачем? Брось на землю! Постойте! Александр Иванович, неужели вы? Откуда? Заходите же…
Уж на такую встречу Шульгин рассчитывал меньше всего.
Игорь Ростокин, журналист из 2056 года, встреченный Андреем в Сан-Франциско, с которым они славно поработали в Москве-1924, принятый затем в «Братство» в качестве полномочного представителя по ХХI веку реальности «генерала Суздалева». Что он тут делает, вообще что это за место такое?
Сашка сбросил накидку, с которой дождевая вода прямо-таки струилась, вслед за Ростокиным прошел в комнату.
Одет Игорь был в незнакомую форму, покроем напоминающую драгунскую времен Русско-турецкой войны 1877—1878 гг. Узкий темно-зеленый китель, синие брюки, заправленные в высокие сапоги со шпорами, серебряные двухпросветные погоны со скрещенными мечами, наложенными на вензель «М». На ремне револьвер, очень похожий на тот, которым вооружили Шульгина.
Ростокин, не сдержав порыва, обнял Шульгина.
– Вы ко мне на помощь, Александр Иванович? Ох, как вовремя. А много ли с вами людей? Мы с Акинфом вдвоем остались. И еще взвод в монастыре. Никак не устоять…
Он взглянул на Шульгина как-то странно.
– Не пойму я только, как же вы Акинфа миновали? Тут только одна тропа, а я ему велел перед мостом стоять. Или вы с озера подошли? Катером?
Сашка решил до последнего не задавать демаскирующих вопросов. Своя здесь реальность, это безусловно, и Ростокин в ней свой, а сам он кто? Вот и постараемся выяснить окольно, применяя «стратегию непрямых действий». «Ловушка, ловушка, я в тебя не верю!» – так, кажется, звучит основное заклинание?
Для начала просчитаем, из какого эпизода их общего прошлого здешний Ростокин. Их не так уж много. Он посмотрел в висевшее между окном и дверью зеркало, старое, с пятнами облезшей амальгамы. На нем мундир, близкий к тому, в который одет Ростокин. Только китель серо-голубого цвета, а брюки черные. До бриджей-галифе здесь еще не додумались, если вправду семидесятые годы. Тысяча восемьсот… Сапоги одинаковые. Погоны похожие, но у него скорее генеральские, зеленый зигзаг по парче, без звездочек. И без вензеля. Полный генерал, что ли? Недурно.
Конечно, для Ростокина он с самого начала был генералом, хоть врангелевским, хоть орденским.
Так, значит, сейчас воплощаем мечту Игоря?
Сразу все встало на свое место: он рассказывал, как в ходе их эксперимента по поиску в дебрях реальностей мертвеца Артура с подругой очутился в мире своего недописанного романа о вторжении орд Батыя в условную Русь[73]. Без подробностей, которые затрагивали слишком много личного.
Интересно, очень интересно. Ростокин сожалел, что таланта и убежденности ему не хватило, чтобы удержать реальность, о которой он много лет страстно мечтал. Ту, где он, молодой князь Мещерский, доверенное лицо великого князя Михаила (фигуры вымышленной, но совместимой одновременно с Александром Невским, Дмитрием Донским, Иваном Четвертым), встретил любимую княжну Елену в драматических обстоятельствах, спас, естественно, и едва не обрел чаемое счастье.
Смешно, конечно, вообразить такое цинику Шульгину, выросшему в совсем иную эпоху, что и через сто лет двадцатилетние юноши станут восхищаться и увлекаться сюжетами в стиле Вальтера Скотта или Бестужева-Марлинского, а вот поди ж ты!
Когда-то, не вдаваясь в подробности, Игорь рассказал ему о том, что случилось в том астральном походе, но крайне скупо, поскольку совсем другие проблемы их тогда занимали.
Вбросил Шульгин романтического мужчину из благостного 2056-го в жестокий девятьсот двадцать четвертый, и тот себя проявил там достойно. А теперь оказывается, что не так уж слаб оказался и воображением, если смог принять в придуманном мире реального человека. Тоже близок к уровню Держателей (или Удержателей) своих мыслеформ.
Воспоминаний хватило, чтобы включиться в сюжет.
