Валерий Пушков - Кто сеет ветер
— Постой!.. Что ты городишь? Не может этого быть!.. Ведь ты же сам, наверное, читал в позапрошлом году о награждении его…
— Лещак теперь пусть читает о нем, а не я! — хлопнул Запольский с размаху кулаком по столу и, выдвинув боковой ящик, достал оттуда письмо. — Актер он и сволочь!.. И переход его к партизанам, и служба в армии, и большевистский партийный билет — все оказалось ложью, игрой, смелым и хитрым маневром классового врага!.. Он не плохой психолог. Он и тогда играл великолепно: перед ревтрибуналом, перед крестьянами, перед тобой.
— Не может быть! Если японцы купили его, то уже после, а не тогда, не во время гражданской войны! — воскликнул Ярцев, теряя все свое внешнее хладнокровие. — Я же вижу его глаза, как сейчас. И эту улыбку!.. Нет, нет, Филипп, он был тогда искренен. Человек не может так лгать!
— Предатель все может! Сына, отца задушит, если потребуется для его интересов. Жену в проститутки продаст. Разве ты за границей мало встречал таких «царских подданных», «бывших русских»? — возразил мрачно Запольский.
— Дай мне письмо. Я хочу прочитать, — сказал Ярцев, протягивая руку к конверту таким нерешительным, ослабевшим движением, как будто брал со стола судьи свой собственный смертный приговор.
Запольский молча передал письмо — восемь больших почтовых страничек, исписанных твердым почерком Павла. Некоторое время в комнате было тихо, точно в сибирской тайге. Ярцев внимательно прочитал все письмо. Бумага в руке дрожала.
Когда он кончил читать и медленно выпрямился, передавая конверт и листки обратно Запольскому, губы его кривились, как у ребенка, готового разрыдаться. Но он взял в руку шляпу и встал.
— Прощай, Филипп. Спасибо, — сказал он. — Больше не буду тебя беспокоить… Я не так плох, как ты думаешь. Может быть, я еще докажу это!
Они посмотрели друг другу в глаза.
Запольский переступил вслед за Ярцевым порог кабинета и уже в коридоре, услышав выкрики радио о чудесном спасении премьер-министра Окады, добавил хмурясь:
— Враги наши, видишь, как действуют? Хитры, сволочи, и безжалостны!.. Ну, прощай!
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Переговоры японского правительства и высшего военного командования с небольшой кучкой заговорщиков оставались в центре внимания всего мира, хотя иностранная пресса относилась к исходу переговоров весьма скептически. «Если даже осторожным политикам, — писали газеты, — и удастся взять верх над заговорщиками и установить порядок, хотя бы в полицейском смысле этого слова, то этим еще далеко не дается гарантия, что японское командование в Маньчжурии и Северном Китае подчинится правительству, которое может замедлить быстрое разворачивание завоеваний на азиатском континенте. В гораздо большей степени следует считаться с трагической возможностью, что в Токио верх возьмут авантюристические тенденции; поэтому нет ничего, удивительного, что и в Бейпине и в Нанкине с большой настороженностью следят за событиями в Японии… Если же дело кончится созданием правительства, контролируемого фашистскими элементами армии, то мы склонны разделить самые мрачные опасения, ибо такое правительство, прежде чем погибнуть от неминуемых затруднений, может ввергнуть страну во внешние и внутренние авантюры…»
События, однако, клонились именно к этому. Военно-фашистские клики, правительство и финансовые круги были одинаково заинтересованы в быстром и полюбовном разрешении конфликта за счет Китая. Затягивать переговоры день ото дня становилось опаснее. Среди заговорщиков — и даже в правительственных войсках — все более заметно определялись революционные настроения. Фальшивые лозунги о конфискации крупной собственности и устранении от власти капиталистов и бюрократов, служившие для закулисных руководителей путча простой демагогией, сделались в ходе событий для выступавших с оружием в руках солдат и молодых офицеров истиной, ради которой они пошли на убийства высших сановников государства.
Барон Окура, принимавший от имени полевого штаба активное участие в переговорах с молодыми офицерами, почувствовал эту опасность скорее всех. Как крупный капиталист и аристократ, дрожащий за свои привилегии и в то же время тайно связанный с заговорщиками, он сразу подметил, что солдатские массы повертывают совсем не в ту сторону, куда направляла их рука агентов генштаба. Полковник Кофудзи, имевший от военного министерства особое задание убедить заговорщиков немедленно возвратиться в казармы, подтвердил его опасения полностью.
— Эти мальчишки играют двойную игру, — сказал он. — В их патриотическую одобренную нами программу оказались каким-то образом втиснуты лозунги, крайне опасные для основ государства. Говорят, их включил лейтенант Нисида по настоянию солдат, которые соглашаются вернуться в казармы лишь после того, как получат от правительства заверения, что все их требования будут приняты.
— За дисциплину и мысли своих, солдат отвечают офицеры, — проговорил невозмутимо Окура, — Для искупления своей вины перед родиной и императором им придется совершить сэппуку. Иначе их все равно предадут смертной казни. Вы это знаете.
В его тихом голосе и улыбке мелькнул отдаленный намек на скрытую внутри ярость. Кофудзи устало прикрыл воспаленные веки.
— Среди них имеются очень ценные для армий офицеры, — заметил он осторожно.
— Аа-а… В японской армии ценных людей десятки и сотни тысяч, — ответил барон, уже не скрытая своего раздражения. — Всему есть предел. Генеральный штаб и принц Канин сочувствовали заговору, но нельзя допустить, чтобы выступление молодых офицеров в защиту сильной внешней политики и национального единства превратилось в мятеж, который бы опозорил честь армии. Если это мятеж, он будет подавлен завтра же. Высший военный совет и правительство уже приняли меры. Нарушители дисциплины понесут наказание наравне с подлинными мятежникам. Армия должна остаться такой, как была: готовой ринуться на любого врага по первому слову августейшего императора. В этом — спасение империи и нации.
Ночью правительственным войскам было приказано подготовиться к немедленному выступлению против мятежников. Самолетам, находившимся на токийской базе, было отдано категорическое распоряжение предпринять с утра ряд полетов над зданиями, занятыми заговорщиками, и сбросить большое количество прокламаций, в которых указывалось, что отныне все участники мятежа будут рассматриваться, как изменники, поскольку они не подчинились последнему приказу императора эвакуировать здания. Однако для выполнения приказа был вновь установлен последний срок, чтобы дать заговорщикам возможность сдаться.
На рассвете, после ночи лихорадочного ожидания, самолеты стали летать над зданиями, находившимися в руках мятежников, и на район Нагата-цио обрушилась целая туча прокламаций. Но заговорщики продолжали упорствовать.
В девять часов утра военный губернатор столицы обратился к мятежникам по радио:
«Солдаты!.. Император приказывает вам вернуться в казармы, — сказал он. — Мы искренне восхищены вашим мужеством, вашей верностью по отношению к офицерам. Но поскольку ваши офицеры признали свою вину, — подчинитесь, не стыдясь, и вы. Если вы будете упорствовать, то вас будут рассматривать как мятежников. Покиньте свои позиции, и вы будете прощены. Вернитесь к императору, к нации, к вашим встревоженным родителям!»
Радио гремело по всему городу, но засевшие в правительственных зданиях заговорщики не подавали признаков жизни, продолжая наивно верить, что высшее военное командование поддержит их до конца, как это было обещано им накануне восстания. И только когда вооруженные до зубов гвардейцы, приняв многочисленные предосторожности, пошли на штурм зданий, всполошенному штабному командованию вдруг представилось неожиданное и приятное зрелище: в домах, занятых заговорщиками, открылись сразу все двери и окна, и мятежники стали бросать и складывать в кучи или сдавать гвардейцам свое оружие без единого выстрела.
В тот же день, в четыре часа пополудни, возобновилось трамвайное движение. Баррикады были разобраны. На площадях и на улицах появились такси. По радио было объявлено о полном разоружении всех заговорщиков. Панели снова заполнились прохожими. Универмаги и рестораны опять засверкали световыми рекламами. Пестрая, шумная жизнь японской столицы начала постепенно входить в свою колею.
Барон Окура возвратился из военного министерства в сумерки. Служанка, зная его привычки, прежде чем подавать обед, поспешила приготовить для него горячую ванну. Полное тугощекое лицо барона выражало довольство. Путч удался блестяще. Фашистские клики торжествовали. Противники наступления на материке частью были истреблены, частью настолько запуганы, что соглашались теперь на все авантюры. Перед бароном Окурой открывались широкие перспективы. Корреспонденты токийских газет включали его в возможные кандидаты на пост министра внутренних дел. Сам он мечтал о том же. Но он боялся скомпрометировать себя в последний момент каким-нибудь ложным шагом в защиту своих бывших сообщников из числа арестованных офицеров и потому старался вести дело так, чтобы наиболее опасные и популярные из них были вынуждены покончить самоубийством, якобы для искупления своей вины перед императором. Его лицемерие и большое актерское мастерство помогли ему в этом: капитаны Нонака и Андо, приняв всю вину на себя, застрелились. Остальных заговорщиков-офицеров посадили в военную тюрьму, лишив с санкции императора орденов и придворных чинов и грозя смертной казнью за развал дисциплины.
