Василий Звягинцев - Дальше фронта
На тех же принципах было поставлено и артиллерийское производство. «Традиционность – простота – надежность». Это как с паровозами. В условиях любой экономической катастрофы, когда остановятся электростанции и нефтеперегонные заводы, короли дорог позапрошлого века, которым нужны только вода, уголь (или даже дрова), смогут поддерживать связность великой державы от океана до океана сколь угодно долго.
Производимое здесь оружие идеально подходило для иррегулярной армии инсургентов, лишенной ремонтно-технической инфраструктуры, необходимой для обслуживания оснащенной гораздо более совершенной техникой российской армии.
У первой проходной Уваров обнаружил следы подготовки мятежников к обороне. Сваренные из двутавров и трамвайных рельсов противотанковые заграждения, немногочисленные пока, но грамотно расположенные окопы и пулеметные гнезда. В случае штурма обычным пехотным полком со штатным вооружением они, конечно, не продержались бы и получаса, но если рассчитывать на противодействие воздушному, к примеру, десанту, то шансы обороняющихся были достаточно велики.
Прижать атакующих к земле хотя бы до тех пор, когда расхватают винтовки и автоматы рабочие цехов, а с тыла ударит городское ополчение, – вполне реально.
Уваров объехал по периметру всю территорию завода, вернее, нескольких заводов, объединенных в единый промышленный комплекс, проник внутрь длиннейших межцеховых кварталов, наметил план собственных действий.
К обороне готовились и здесь, но, похоже, все-таки не от регулярной армии. Гораздо больше поляки опасались, судя по всему, нападений внутреннего врага: уголовников, боевиков соперничающих группировок, мифических русских партизан, германских «вервольфов», рассчитывающих под шумок отторгнуть западные воеводства.
Внутри заводской территории, у всех проходных, технологических въездов и выездов, особенно складов готовой продукции, размещались огневые точки на два-три человека, импровизированные бункеры из бетонных колец, бракованных броневых плит, вообще всякого бросового материала, которого масса на любом промышленном предприятии.
По смыслу это понятно – заводской комитет, или, как там еще может называться, нынешняя администрация, гораздо больше озабочен собственной безопасностью и сохранением прав на свою продукцию (которая больших денег стоит), чем центральная или городская власть, занятые вопросами большой политики.
Но сколь ни примитивна эта оборона, потери у штурмующих, конечно, будут, невозможно исключить их совсем даже в столь выгодных условиях, но они никак не сравнимы с теми, что могли бы возникнуть при лобовом штурме или высадке парашютно-вертолетного десанта в реальном времени.
А цеха работали с полным напряжением, куда активнее, чем до начала событий. Это было видно и по заполненным полуфабрикатами конвейерам, и по площадкам прицеховых аппарелей, где громоздились готовые к отправке ящики и контейнеры.
Слабостью поляков было несоответствие масштабов выпуска оружия и производства боеприпасов. Основная масса патронных и снарядных заводов располагалась в центральных губерниях Европейской России и за Уралом, здесь же маломощный завод изготавливал только установочные партии, необходимые для контрольного отстрела и укомплектования поставляемого оружия контрактным минимумом – один боекомплект на ствол.
С него Уваров и решил начать.
Собственно, его задача являлась классической разведкой боем. Он должен был как бы проверить на практике реальность ведения боевых действий внезапным ударом в тыл противника ниоткуда, и в случае успеха захватить плацдарм для последующего развития операции.
Одновременно ему требовалось обеспечить полную секретность не самой операции, ее не скроешь, а смысла происходящего. Чтобы враг ни в коем случае не догадался, будто происходит нечто выходящее за рамки привычного.
То есть оформить операцию как дерзкий, на грани самоубийства, рейд российской штурмгвардии, такие в истории известны, но отнюдь не мистическое действо.
В распоряжении Уварова было около трехсот человек. Из них усиленный взвод, по совету Ляхова, он выделил в качестве своеобразного «заградотряда». Кто знает, как поведут себя в тылу батальона начавшие массово поступать туда вооруженные и разгоряченные боем покойники?
Они, может, не успеют даже сообразить, что с ними произошло. То же место, та же обстановка, те же вражеские солдаты вокруг… Тебя только что ужалило пулей и осколком, ты уже мертв, но сам того не подозреваешь. Думаешь – да, задело, да, больно, но не на смерть же! А автомат в руках, а фигуры в ненавистной форме мелькают перед глазами.
Сколько раз штаб-капитан видел, как продолжают воевать смертельно раненные даже тогда, когда по всем медицинским показаниям смерть давно наступила.
Вот когда роты пойдут в атаку в реале, этот взвод останется здесь, чтобы не допустить «удара ножом в спину».
Кроме того, Уварову для полного успеха нужны были хотя бы два вертолета.
Все это он доложил по команде и получил устроивший его ответ.
Глава двадцать пятая
– Так где же выход? – спросил Ляхов после долгого, километров на пятнадцать, молчания.
Теперь машину вел двойник, а сам он успел трижды приложиться к фляжке, перекурить. В голове была полная каша.
А Вадим спокойно держал на спидометре 50 миль, когда нужно, маневрировал, не глядя, переключал передачи длинным изогнутым рычагом, а ведь вряд ли ему раньше приходилось управлять именно такими, примитивными и древними устройствами, раз здешняя техника отстала в своем уровне на добрые полвека.
Не знал Ляхов, что многие парни даже семидесятых годов того времени успели поездить на остатках трофейной и ленд-лизовской техники Второй мировой, в огромных количествах осевшей по градам и весям, поддерживаемой на ходу народными умельцами. А она как раз и соответствовала эксплуатационно и конструктивно местным передовым образцам.
Похоже, его ничего не волновало. Ни забитое брошенными автомобилями приморское шоссе, ни судьбы Вселенной.
– Зачем тебе выход? – спросил Вадим. – Я ведь тебя провоцировал, хотел посмотреть, поддашься или нет. Слабоваты вы, ребята. Я один с автоматом легко прошел бы через всю вашу Польшу. От Белостока до Познани. Просто прошел бы, и все. Не видели вы настоящего!
В истории вашего двадцатого века нет ничего страшнее Цусимы и Самсоновской катастрофы. А Таллинский переход, где погибло в двадцать раз больше людей и кораблей! А как за полгода сгорает в боях пятимиллионная кадровая армия, а в следующие три года запасники завоевывают Европу! Корейской войны не видели, Будапешта, Афгана, Чечни. А Большой террор!
Дети вы, счастливые дети судьбы.
Правда, неправда, все, что я тебе сказал – какая разница? Вот хочешь, я прямо сейчас могу исчезнуть? Ничем более твою совесть не отягощая. А мои слова у тебя в памяти останутся. И сам ты останешься, как на разминированном минном поле. Вроде и чисто, а вдруг – нет? Шагнешь, а там – она! Согласись, очень неприятно ты себя сейчас чувствуешь?
– А зачем тебе это знать? – ответил Ляхов. – Приятно, неприятно, тебе-то что? Конечно, вещи ты действительно страшные вспоминаешь. Как жить с такими воспоминаниями?
– Незачем, – охотно согласился Вадим. – Уж настолько незачем… Свободно могу сейчас выйти из машины, и ты останешься в полном праве. Единоначальником. Все в твоих руках. Ноль проблем. Живи и радуйся. А я кого-нибудь другого найду. Желающих хватит.
Ляхов узнавал себя. Он тоже умел так разговаривать, только – с посторонними. Под настроение и когда диктовала ситуация. Теперь точно так же поговорили с ним. Свободно можно ответить – «ну и катись, без тебя разберусь!», но отчего-то не получается.
Опять же, по себе известно, просто так такими словами не бросаются.
Значит, в них есть высший смысл. И стоит смирить гордость, не жечь мосты и не рубить канаты.
Давай лучше пиджачком прикинемся.
– Напрасно ты так, – сказал он примирительно. – Если уж нам с тобой ссориться, так это шизофрения в чистом виде. Я ведь просто разобраться хочу. Как там один философ писал: «Принимать решения следует со знанием дела». Кое-что ты мне объяснил, но не все. Допустим, тебе тоже рассказали не всю правду. А ты вообразил, что всю! Сделаешь ты… – заметил, что Вадим непроизвольно дернул щекой. – Ладно, не ты, мы с тобой сделаем. То, что от нас хотят, а окажется – для чужого дяди каштан из огня вытащили. И обратного хода уже не будет. Это ведь очень обидно. Более того, Достоевский, кажется, в дневнике писал, что нет более мерзкого чувства, чем осознание напрасно сделанной подлости…
– Да в чем же подлость, не понимаю. – Вадим, видимо чувствуя, что в главном победил, очевидным образом расслабился. Помягчел лицом и тоном.
– Предадим мы то ли одну, то ли другую реальность, и без всякой пользы. Потому что на самом деле игры тут совсем другие, и в их правила нас с тобой не посвящают.
![Василий Звягинцев - Андреевское братство [= Право на смерть]](/uploads/posts/books/110177/110177.jpg)
