Майкл Чабон - Союз еврейских полисменов
— И насчет Шпильмана тоже все отрицает. Правда, я не спросил о Литваке. Не говорил он, куда делся Литвак? В Иерусалим смылся?
— Кэшдоллар старался напустить туману, но, возможно, он и сам не знает. Я слышала его разговор по мобильнику, он требовал у кого-то прислать экспертов для обследования комнаты Литвака в «Блэкпуле». Может быть, умышленно болтал при мне. Получается, что они не в курсе, где Литвак. Может, тот прихватил кассу да смылся. На свой Мадагаскар, к примеру.
— Может быть… — Ландсман задумался. — Может быть…
Бина насторожилась.
— Боже упаси, сейчас ты еще что-нибудь выкинешь!
— Ты сказала, что мне благодарна.
— Шуток не понимаешь?
— Слушай, мне нужна помощь. Я хотел бы осмотреться с Литваком.
— Но весь верх в «Блэкпуле» для нас закрыт федералами.
— Осмотреться не в самом «Блэкпуле», а под ним.
— То есть?
— Ну, туннели, подземные ходы…
— Гм… Туннели…
— Варшавские ходы, так их называют.
— А я должна держать дядю за ручку в гадких темных подвалах?
— Метафорически.
43
У начала спуска Бина вынула из своей сумы и вручила Ландсману брелок-фонарик. Брелок — реклама погребального бюро в Якови. Затем, отодвинув в сторону кучу папок, раздвинув пачку судебных документов, отшвырнув деревянную щетку для волос, журнал «Народ мой» и мумифицированный банан, извлекла какую-то садомазохистскую арматуру черного цвета и насадила ее на голову. Из цилиндра, прикрепленного к арматуре в области лба, вырвался луч довольно яркого света. Ландсман почувствовал тьму, слово «туннель» стало осязаемым для пальцев и языка.
Вниз, мимо кладовой забытых вещей. Вслед блеснуло стеклянными глазами чучело куницы. Болтается веревочная петелька. Ландсман пытается вспомнить, вернулся ли он, чтобы накинуть ее на крюк перед бесславным бегством в прошлый четверг. Так и не вспомнил.
— Иду вперед, — решает Бина.
Она опускается на голые коленки и продвигается вперед. Ландсман следует за ней. Пульс бьет в виски, язык пересох, системы организма полупарализованы фобией, но вмонтированный в мозг каждого еврея кристалл-приемник, настроенный на частоту Мессии, резонирует при виде задницы Бины, двойной дуги, похожей на букву магического алфавита — руна, способная откатить валун, придавивший его желание. Он сознает, что, какой бы могучей ни оказалась эта магия, никогда не придется ему вонзить зубы в этот зад. Зад вдруг исчезает вместе с остальной Биной, Ландсман остается один. Он замирает, собирается двинуться вперед, серьезно намерен тронуться с места, когда вдруг слышит:
— Давай живей сюда!
Он повинуется. Бина подняла фанерный диск и передает его Ландсману. Лицо ее появляется и исчезает в свете брелочка, лицо серьезное, как в детской игре. Такое лицо было у нее, когда еще ребенком он влезал к ней в окно, чтобы заснуть с нею вместе на ее кровати.
— Здесь лестница. Меир, ты в прошлый раз туда, вниз, не лазил?
— Нет, не лазил… Я, понимаешь…
— Ладно, ладно. Пошли, — мягко прерывает она.
Бина осторожно спускается, нащупывая ногами скобы, Ландсман следует за ней. Туфли скребут по металлу перекладин. Затем Бина спрыгивает, вслед за ней Ландсман. Она подхватывает и задерживает его падение. Голова Бины поворачивается, высвечивая стены туннеля.
Еще одна алюминиевая труба, горизонтальная. Можно стоять выпрямившись. Ведет труба под улицей Макса Нордау в направлении отеля «Блэкпул». В трубе прохладно, воздух какой-то железистый. Дно трубы прикрыто фанерой, на которой ясно видны отпечатки подошв.
Добравшись примерно до середины Макс-Нордау-стрит, они обнаруживают перекресток. Второй туннель направлен на восток и на запад, в бункеры, в подвалы складов и магазинов. Система коммуникаций, предназначенная облегчить спасение, затруднить уничтожение. Ландсман думает о прибывших сюда с его отцом, несломленных и решительных. Бывшие партизаны, подпольщики, коммунистические повстанцы, левые сионисты-саботажники — газеты юга классифицировали их как сброд. Они никому не верили и с самого начала ждали предательства от своих спасителей. Они прибыли в страну, никогда не видевшую евреев, и готовились к дню, когда им снова прикажут паковать вещи. Но мало-помалу успокоились, зажирели, осели под крылышком дяди Герца, настраивавшего их на мирный лад и друг против друга.
— Им захотелось удобства, — пояснила Бина. — Они почувствовали себя дома. Они расслабились. Человеку свойственно расслабляться.
Продолжив путь, они дошли до следующей вертикальной трубы со скобами-ступеньками.
— Лезь теперь ты вперед, — приказала Бина. — Дай для разнообразия мне твоей задницей полюбоваться.
Ландсман вцепился в скобу, поднялся на одну, вторую, третью ступеньку. Вот и фанерный люк, в щель просачивается тощий лучик света. Ландсман нажал на люк рукой, потом уперся плечом…
— Что случилось? — спросила Бина снизу.
— Не двигается. На ней что-то… Или…
Он шарит пальцами, светит своим фонариком. В дырку люка пропущен тросик в резиновой оболочке, привязанный к верхней скобе.
— Что там, Меир?
— Они закрепили люк, чтобы никто за ними не увязался. Прочной веревочкой.
44
Ветер с материка ворвался в ситкинскую сокровищницу тумана и дождя, оставив после себя лишь паутину да одну яркую монетку на голубом своде. К трем минутам первого пополудни солнце уже пробило себе солидную дыру и красит камни и штукатурку площади в волнующие вибрато; волнующие, ежели ты, конечно, не валун. Ландсман, хоть и шамес, но все же не камень.
Оказавшись на острове Вербов, следуя к западу по 225-й авеню, они с Биной то и дело ловили глазами, носами и ушами сильные запахи вербоверской кухни, шипящий цимес, булькающий над городом. На этом острове всегда сильнее проявляются эмоции — радость и горе, переполох и оцепенение. Плакаты провозглашают немедленное возрождение царства Давидова и призывают верных собирать сундуки к отбытию в Эрец Исроэль. Многие из лозунгов намалеваны, набрызганы спонтанно, впопыхах, на постельных простынях и на оберточной бумаге. На боковых улицах стараются переорать друг друга толпы и группы хозяек и торговцев, обуянных благородным желанием, соответственно, сбить или вздуть цены на перевозки, моющий концентрат, солнцезащитные зонтики, батарейки, питательные плитки, тропические ткани. Дальше, в проулках и во дворах, пылают страсти более конфиденциальной торговли: наркотики, золото, алмазы, автоматическое оружие. Они минуют группы уличных гениев, погруженных в составление научно обоснованных комментариев, кому какие контракты достанутся в Святой Земле, кто возьмет политический рэкет, кому отойдет контрабанда сигарет, чьи нежные руки будут поставлять нежное тело. Впервые с момента, когда Гейстик стал чемпионом, со времени Всемирной выставки, может быть, впервые за шестьдесят лет почувствовал Ландсман, что нечто действительно здесь приключилось. А вот что именно, пока ни один тротуарный ребе не мог определить.
Святая святых острова, самое сердце старого Вербова, вся эта суматоха, однако, не затронула. Ни конца изгнания, ни гонки цен, ни мессианской революции. На широком конце площади дом ребе как будто дремлет, все такой же массивный и солидный. Дым усердно валит из его трубы, теряя солидность лишь при соприкосновении с ветром. Утренние Рудашевские торчат на посту, на крыше кукует черный петух с полуавтоматической мандолиной. На площади толкутся ежедневные женщины при тележках и детишках, не доросших еще до школы. Они сталкиваются, сцепляются и расцепляются, завязывают и развязывают узелки дыханий и сплетен, плетут кружево повседневности. Ветер играет в дрейдл обрывками листков и листьев, газет и полиэтиленовых мешков, вдувает пыль в подворотни. Мужская пара в длинных лапсердаках плетется к дому ребе, распустив пейсы по ветру. Впервые традиционная ламентация ситкинских евреев, база веры, если не философии — «Всем плевать на нас, застрявших здесь меж Хунна и Хоцеплац», — кажется Ландсману не проклятием, а благословением. Здесь, на предполагаемых задворках истории с географией.
— Кто еще захочет жить в этом курятнике? — своеобразно преломляет его мысль Бина, вздергивая застежку молнии парки до подбородка. Бина хлопает дверцей ландсмановского рыдвана. Следует ритуальная перестрелка взглядами с местным женским контингентом. — Глаз стеклянный, деревянная нога, ни один ломбард не примет, — вот что такое это место.
Перед фасадом мрачного амбара местного многознатца бакалавр избивает половик палкой от метлы. Половик пропитан психотропным моющим раствором, на асфальте три безнадежных пятна, натекших из ржавых колымаг, которые здесь всерьез принимают за автомобили. Юный монстр терзает и ласкает тряпку торцом и длиной дрына. Завидев Бину, он впрыскивает в свой раж толику ужаса и благоговения. Такое же выражение появилось бы на его междупейснике, появись здесь вместо Бины Искупитель в оранжевой парке. Взгляд его прилип к тому, что торчит из парки, как язык малолетка к латунной дверной ручке; чтобы оторвать его, придется приложить немалое усилие и испытать мучительную боль.
