Майкл Чабон - Союз еврейских полисменов
— Да ну?
— Сам бы вместо пилота полетел.
Письмо «Джойс-Дженерали» Ландсман засунул обратно в конверт и бросил Тененбойму.
— Выкинь от моего имени, пожалуйста.
— У вас тридцать дней, детектив. Что-нибудь найдете.
— Еще бы. Все мы что-нибудь найдем.
— Если нас что-нибудь не найдет еще раньше.
— Ты-то работу сохранишь?
— Пока не ясно. Подлежит рассмотрению.
— Значит, надежда еще есть.
— Или нет.
— Или есть, или нет.
Ландсман входит в элеваторо. Поднимается на пятый. Проходит по коридору, перевесив снятое пальто через плечо, придерживая его за вешалку крючком пальца; другой рукой ослабляет галстук. Дверь его номера безмолвно бормочет свой стишок: пять-ноль-пять. Что это значит? Ничего. Свет в тумане. Три арабских цифры, пришедших из Индии. Как и шахматы. Но по свету их рассеяли арабы. Сунниты, шииты. Сирийцы, египтяне. Ландсман думает, как скоро враждующие фракции в Палестине выяснят, что ни одна из них не имеет отношения к уничтожению храма. День-два, никак не более недели. Как раз достаточно, чтобы замутилась вода, чтобы Литвак успел доставить туда своих парней, чтобы Кэшдоллар оказал поддержку. И вот уже Тененбойм служит ночным портье в «Лаксингтон-парк Иерусалим».
Ландсман укладывается в постель и достает карманные шахматы. Взгляд его мечется по направлениям ударов, прыгает с клетки на клетку в поисках убийцы Менделя Шпильмана и Наоми Ландсман. Ландсман вдруг с облегчением понимает, что обнаружил убийцу. Физик из Швейцарии, нобелевский лауреат, посредственный шахматист Альберт Эйнштейн. С головой, увенчанной седой дымкой, в безразмерном вязаном жакете и глазами-туннелями, проникающими в глубь времени. Ландсман преследует Эйнштейна с клетки на клетку по релятивистским доскам преступления и наказания, по воображаемой стране пингвинов и эскимосов, которую не смогли унаследовать евреи.
Его сон делает ход конем, и сестренка Наоми возбужденно объясняет ему знаменитое доказательство Эйнштейна: вечное возвращение еврея может быть измерено лишь в свете условий вечного изгнания еврея. Это доказательство гениальный ум Эйнштейна выхватил из вибрации крыла маленького самолета и из черного клуба дыма, взметнувшегося из ледяного склона горы. Во сне Ландсберга вибрируют ледяные горы, лучатся неведомым светом. Затем эти вибрации, которые мучили Ландсмана и народ его с начала времен, вибрации, принятые иными дурнями за голос Господа, улавливаются окнами номера 505, как солнечный свет сердцевиной айсберга.
Ландсман открывает глаза. Дневной свет бьется в швах жалюзи, как пойманная муха. Наоми снова умерла, а этот осел Эйнштейн к делу Шпильмана совершенно непричастен. Ландсман не знает ничего ни о чем. Он даже не сразу соображает, что боль в желудке вызвана такой прозаической причиной, как голод. И не просто голод, а жгучее желание потребить двойную порцию мясного месива, обернутого капустными листьями. Он лезет к мобильнику за временем, но батарея села. Звонок вниз позволяет Ландсма-ну узнать, что уже девять минут десятого. Четверг. Голубцы! Каждую среду у мадам Калушинер в «Ворште» румынский вечер, запускающий кулинарные щупальца в следующее утро. У старухи лучшие сармали в Ситке. Легкие и тягучие, перец в них прокалывает кисло-сладкую доминанту, подчеркнутую свежей сметанкой и пересыпью мелко порубленной петрушки. Ландсман бреется, одевается в тот же истасканный костюм, снимает с ручки двери галстук. Он готов съесть с сармали свою собственную ляжку. Сойдя вниз, он, однако, смотрит на стенные часы и осознает, что на девять минут опоздал на слушание своего собственного дела.
Когда Ландсман, как собака когтями, скользит подошвами на мокрых плитках коридора административного модуля, перед комнатой 102, он опаздывает уже на двадцать две минуты. В комнате лишь длинный стол, фанерованный деревом, с пятью креслами для членов комиссии, да его непосредственное начальство, сидящее на краю стола, болтающее ногами, сцепленными в лодыжках, и остроносые башмаки начальства нацелены в сердце Ландсмана. Они вдвоем в помещении.
Бина злее христианского ада и намного пламеннее. Костюм на ней мятый, жакет застегнут неправильно. Волосы удерживает завязанная на узел пластиковая коктейльная соломинка. Колготок на ней нет, голые ноги пестрят веснушками. Ландсман со странным удовлетворением вспоминает, как она сдирает порванные колготки, комкает их, перед тем как со злостью запустить в мусорную корзину.
— Чего пялишься? Отлезь от ляжек, — рявкает Бина. — В глаза гляди!
Ландсман подчиняется, направляет глаза в двустволку ее взгляда.
— Проспал, — бормочет он. — Прошу прощения. Они продержали меня двадцать четыре часа, и…
— Они продержали меня тридцать один час, — перебивает Бина. — Я только что оттуда вырвалась.
— Тогда, для начала, тьфу на мое нытьё.
— Для начала, — соглашается она.
— Как они с тобой?
— Ну, до тошноты милы, — горько усмехнулась Бина. — Я растаяла и всё-превсё рассказала добрым дядям.
— Аналогично.
— Ну вот. — Бина обвела руками комнату, как будто сгребла что-то и выбросила прочь. Шутливый тон — недобрый признак. — И угадай, что дальше?
— Я покойник. Засыпан негашеной известью и зарыт в сырую землю.
— Дело в том, что мне позвонили сегодня, уже в эту комнату, в восемь пятьдесят девять. После того как я строила из себя дуру, вырываясь из этого дурацкого федерального дома, чтобы успеть к твоей казни, чтобы поддержать своего детектива.
— Гм.
— Отменили! Отменили твое слушание!
Бина лезет в мешок, роется в нем, вытаскивает пистолет. Присоединяет к арсеналу из двустволки своего взгляда и пары остроносых башмаков. Тупорылый М-39. Ярлычок на бечевке свисает со ствола. Она запускает этот кусок металла в Ландсмана. Оружие тот ловит удачно, но с бляхой ему не везет, еще меньше — с мешочком, содержащим запасной магазин. Бина снова лезет в сумку и извлекает многостраничный кошмарного вида формуляр.
— После того как вы поломаете голову над этим DPD-2255, детектив Ландсман, будете полностью восстановлены в правах как действующий офицер полиции округа, с полным окладом и привилегиями.
— На любимой работе.
— На пять недель. Поздравляю.
Ландсман взвешивает шолем, как шекспировский герой рассматривает череп.
— Надо было стребовать с этих янки миллион. Они бы и не моргнули.
— Чтоб их черти драли всех. Я их все время чуяла. Там, в Вашингтоне. Здесь, в наших головах. Дергающих за веревочки. Определяющих шаги. Да не только я. Все их чуяли. Нас тут терпели, как гостей. Но предоставили слишком много свободы. Мы возомнили себя автономными. Я воображала, что служу всем и каждому. Обществу. Закону. Как бы не так. На самом деле я служу Кэшдоллару.
— Думаешь, мне стоило бы уйти?
— Нет, Меир.
— Я знаю, что зарвался. Тоже, свободный охотник. Думаешь, я злюсь из-за того, что пришлось вернуть бляху и пистолет?
— Да нет… Но слушание отменили. А ты так любишь, чтобы во всем порядок, чтобы все по правилам, по писанному.
— Да, я люблю, чтобы как по писанному. Я верю в написанное.
— Знаю, знаю.
— Если бы мы с тобой побольше играли по писанному… — Ландсман почувствовал, как между ними возникло что-то опасное. — Ты и твои закидоны, черный год на них…
Ему захотелось рассказать. Эта история с ним уже три года. Когда Джанго исторгли из ее тела, Ландсман подошел к врачу. Бина приказала мужу спросить, может ли быть какой-то прок от исследования недоразвитого плода, его органов.
— Моя жена интересуется… — начал Ландсман и не договорил.
— Были ли видимые дефекты? Нет. Внешне ребенок совершенно нормальный. — Врач заметил ужас на лице Ландсмана. — Но это не значит, что плод в полном порядке, — добавил он.
— Да, понимаю…
Ландсман больше не видел этого врача, не узнал судьбу маленького тельца, которого он пожертвовал темному богу собственных страхов.
— Я заключила с ними ту же драную сделку, Меир. В оплату моего молчания.
— Что ты останешься копом?
— Нет. Что ты останешься копом.
— Спасибо, Бина. Спасибо. Я тронут.
Она прижала руки к лицу, помассировала виски.
— Я тебе тоже благодарна. За то, что ты напомнил, как все это сложно и запутанно.
— Рад помочь, — расшаркался он.
— Хлёбаный Кэш, грёбаный Доллар. Ты видел его прическу? Вплавлена в голову. Волосы не двигаются.
— Он сказал, что якобы к смерти Наоми не причастен. — Ландсман потянул себя за губу. — Свалил на своего предшественника.
Ландсман старался держать голову поднятой, но обнаружил, что смотрит на носки башмаков. Бина, поколебавшись, положила руку на его плечо, слегка сжала. Сняла руку, распоров в душе Ландсмана пару швов.
— И насчет Шпильмана тоже все отрицает. Правда, я не спросил о Литваке. Не говорил он, куда делся Литвак? В Иерусалим смылся?
