Димыч - Последний князь удела
Уже через три часа сыскные мероприятия дали результат. В спальне француза нашли завёрнутый в бархат маленький, размером в ноготь большого пальца, кусочек рога. С торжеством доставленный ко дворцу, этот раритет стал главной уликой обвинения.
— Яз взял испытать, верно ли сие средство 'панацея' многими искомая, — оправдывался Цитадин.
У Хамея не нашли ничего, и он пенял своему незадачливому коллеге:
— Омне игнотум про магнификум ест.-
— Чего молвишь изменнику? — насторожился Годунов.
— Чего не ведаем, то мним за великое, — ответил голландец. — Издавна известно, что сей рог не 'панацея', також как и безуй-камень. В каком же юниверсуме этого глупца учили, раз сих простых истин не знает.-
— Ноли ноцере, — влез я со своей недавно возобновлённой в памяти латынью, обращаясь к Цитадину.
— Не навреди, — перевёл я Борису Фёдоровичу под изумлёнными взорами иностранных докторов.
— Прасенте медико нихил ноцет, — парировал за опешившего коллегу Хамей.
— Баешь, с доктором ничего не вредно? — мне захотелось подстроить заносчивому врачевателю логическую ловушку. — Медикамента героика ин ману империти сант, ут гладиус ин декстра фуриози.-
— Сильное лекарство в руке неуча, словно меч в деснице безумного, — продублировал я мало что понимающим окружающим.
— Си дживатур, натура лаудатур, си нон дживатур, медикус аккусатор, — не отступал заулыбавшийся голландец.
— Молвит, де, ежели полегчало — благодарят природу, ежели стало худо — винят врача, — мне приходилось перетолмачить беседу для хлопавшего глазами Годунова.
— Натура санат, медикус курат морбос, — припечатал я Болдуина, мысленно благодаря своего учителя латыни Головина.
— Лечбу творит дохтур, но излечивает природа, — оттранслировал царскому шурину.
— Какая-такая природа? От Бога все милости, — недоумевал тот.
— Игноти нулла куратио морби, — не признавал своего поражения голландский доктор.
— Эт верно, неведомую болезнь не вылечить, а как её изведать коли болящего не зришь, — пришлось мне согласится с заморским эскулапом.
После этого краткого диспута, всю неприязнь ко мне заезжего медика как рукой сняло, что было по-настоящему удивительно, учитывая печальные события, происходившие вокруг.
Доктора Цитадина грубо скрутили и утащили стрельцы. Его будущей судьбе было не позавидовать. Мне было непонятно, лечил ли он крохотного ребёнка огромными дозами опиатов с умыслом или по глупости, но в том, что это в ближайшее время это станет точно известно — не сомневался.
После моего малого триумфа и признания иностранным врачом моей некоторой компетенции, дело явно пошло на лад. Хворую девочку перенесли в гораздо лучшую, светлую комнату, стали обтирать и отпаивать разными настоями. Удалось даже добиться, чтобы к больной пускали доктора Хамея, хотя осматривать и слушать царевну ему всё равно приходилось из-за устроенной из ткани ширмы. В заботах о царевне Феодосии прошло время до Рождества. В присутствии посторонних я начинал истово молиться, и любопытных практически сразу как ветром сдувало. Девочке потихоньку становилось лучше, и вместе с ней оживала её мать, иссушённая тяжёлыми думами о дочери. Я знал, что царице Ирине Фёдоровне несколько раз не удавалось выносить ребёнка, и над Феодосьей она тряслась как над самым ценным Божьим даром. В общем-то это было не совсем характерно для этих времён, к ранней гибели детей тут относились как к неизбежному злу. Некоторые священники утешали отцов и матерей тем, что обещали им заступничество их безгрешных умерших младенцев перед Господом за грехи родителей.
На рождественском всенощном бдении меня поставили почти рядом с государем Фёдором Ивановичем, что было проявлением высочайшей милости. В терем Годунова для моего пропитания ежедневно торжественно доставляли блюда с царского стола. Хотя приносили их остывшими, и не особо вкусными, это являлось небывалой честью. Если боярин находился в доме, он всегда трапезничал со мной, таким образом разделяя царское благоволение.
За ужином, на третий день святок, в застольной беседе, царёв шурин произнёс:
— Признался фряжский немец, пёсий сын, Павлушка, что нарочно хотел государеву дочь погубить. Седмицу запирался, а потом изнемог и открылся.-
К таким признаниям под лютой пыткой я относился скептически, но всё же уточнил:
— Сообщников открыл?-
— Пока скрывает своих обещников, о годности его к службе сверялись думный дьяк Ондрей Щелкалов, да брат его, печатник Василей.-
Имя одного из этих старейших придворных, мне доводилось слышать как раз от Тучкова.
— Слыхивал яз, ты с сим дьяком с цесарским послом сговаривался, брата кесаря Рудольфа на дочери великого государя оженить, да на трон посадить, — в лоб спросил я у боярина.
— Ты что, — замахал руками царский шурин. — Вот тебе истинный крест лжа.-
Борис Фёдорович истово перекрестился, и продолжил:
— Вот ведь хитрый аспид, зря его в головах Посольского приказу да главным казначеем держат, раз он таки каверзы за царёвой спиной творит.-
— А ещё сказывали, будто не впервой у вас сие, — мне захотелось слегка подначить конюшего боярина. Пока я был в исключительном фаворе, за ближайшее будущее можно было не бояться.
— Поклёп, — твёрдо ответил Годунов. — Ходит такая басня, будто егда царь и великий князь занемог крепко, яз с сим дьяком Ондреем свою сестру при живом-то муже за иноземца сватал. И за то благочестивый государь Фёдор Иоаннович самолично нас своим посохом бил и бранью лаял. Так вот молва энта — кривая лжа.-
Что-то уж слишком горячо оправдывался царедворец, видно тут дыма без огня не было.
— С чем же приезжали послы из Римской империи? — мне всегда казалось, что это государство погибло в стародавние времена. А вот смотри — есть, и посланники из него в Москву приходят.
— Помощи против турского солтана просят. Ратятся оне с ним. Вот собирают всех за христианство против бесермен постоять, — ответил Борис Фёдорович.
— А мы что? — услышать важнейшие внешнеполитические сведения из первых уст было крайне интересно.
— Казной цесарю поможем. Биться нам пока с государем Цареградским не по силам. Подручных евойных одолеть — крымскаго царя, да тарковского шевкала, вот была бы радость великая.-
— Мы с Крымом вроде миримся? — уточнил я нынешнюю ситуацию на южных границах.
— Так Фёдор Иванович Хворостинин и Богдан Бельской мир учинили с крымцами у Ливен, разве оружничий тебе о том не сказывал? — насторожился боярин. — Ныне сидит на Москве посол мурза Ишимамет, а в Бахчисарай за шертованием ханским князь Меркурий Щербаков уехал. Мню, не даст клятвы крымский царь. Он поминок десять тыщь рублёв на год чаял, да за прошедшие пять лет, в кои подарков не слали возмещенье. Мы ж ему от царя токмо две тыщи сулим, да о прошлых летах в которых размирье бывало, там в пусто все поминки. Да в письмах в Крым теперича челом не бьём, а лишь поклон пишем.-
— Понятно, — протянул я, хотя логику действий и зачем платить дань не понял. — Этим годом приходил ли на наши украйны крымский царь?-
— Токмо воровские люди из ногайских улусов набегали. Войско ханское на Литву ходило, Волынь да Червонную Русь воевать. Как мнишь, ладно ли на Тарки поход приключится?-
После некоторого промедления, всё же пришлось признать, что где находятся Тарки с неизвестным врагом Шевкалом мне неведомо.
— Навстречь солнцу от Кабарды, за Тереком, у камней великих лежит стольный град кумыкских татар Тарки. Волостителем там шевкал сидит, да по иным городкам сыновья его, с подвластными кумыками и тюменами. Московские рати уже дважды его землю зорили совместно с кабардинскими князьями, да с окоцким начальным человеком Ших-Мурзой. Там-то наново городки поставлены — Терки, да Сунженский. В том нам Ших-мурза пособную помощь оказал, первый друг он там Московскому царству. Ныне нам послы царя Кахетии Александра челом бьют, на Тарки ратью сходить, да свояка евойного на шевкальство посадить. Обещают войско в двадцать тыщь с юга привести нам в подмогу, да кормов сколько потребно, — подробно разъяснил мне состояние кавказских дел Годунов.
Не то чтобы я не любил грузин, но некое недоверие к их обещаниям по прежней жизни имел. Опять же про совместные подвиги русско-грузинских ратей мне было ничего не известно.
— Недолго продолжался бой, бежали робкие грузины, — на ум пришли стихи ещё нерождённого в этом мире поэта.
— Да уж, не былинные богатыри воинские люди Иверской земли, послы о том сказывали, — признал Борис Фёдорович. — Но всё ж христианское воинство, не басурмане, лепо во славу Христа им помощь оказать.-
— Однако опаску иметь стоит, — предостерёг я конюшего боярина. — Ну как не придут кахетинские полки, да кормов не подвезут? Опять же горцы партизанить могут начать.-
