Кир Булычев - Возвращение из Трапезунда
– А что? – спросил этот человек у надзирателя в двери. – Куда меня?
– Домой вас, – сказал надзиратель. – Я так понимаю, что домой пойдете. Хлопотали за вас.
– Вот видишь, – сказал Елисей Евсеевич, – значит, и меня вот-вот позовут. Попрощаемся… и, вернее всего, навсегда!
Андрей испытывал неприязнь к Мученику – к этому самодовольному торгашу, который и на самом деле выйдет отсюда и будет на радостях пить сухое вино и заедать цыпленком. «А я в эту самую минуту… в ту минуту, когда он будет худыми жадными пальцами разрывать цыпленка, буду стоять у стены и ждать, когда некто безликий крикнет: «Пли!»
– Андрюша, Андрюша, – сказал Елисей Евсеевич тихо, – а ваша жена совсем молоденькая, это так?
Андрей не стал отвечать – в горле был комок, так хотелось заплакать.
– У меня есть один план, – сказал Елисей. – Только ты, Оспенский, отвернись, мы будем шептаться.
– Идите вы к чертовой матери, – буркнул Оспенский, он лежал и глядел в черноту невидимого потолка.
– Вы понимаете, что шансов у вас почти нету?
– Шансы всегда есть, – буркнул Оспенский.
– Разве можно им доверять? – удивился Елисей Евсеевич. – Если так рассуждать, то мы можем просто лишиться такого человека.
Андрею хотелось надеяться, и он боялся надеяться на то, что в голове Елисея Евсеевича родился какой-то спасительный план. Вся неприязнь Андрея к нему мгновенно испарилась.
– Интересно, а как вы его спасете? – спросил Оспенский.
– А как бы вы спасли?
– Я бы молился, – сказал Оспенский.
– А я думал, – сказал Елисей. Он наклонился ниже, и Андрей тоже наклонил голову. – Как все гениальное, мой выход прост. Сейчас придут за мной – они освобождают тюрьму от лишних ртов. Они придут за мной, и вы, Андрюша, отзоветесь на мое имя.
– Почему?
– Потому что они выкинут вас на улицу. Кому нужен торговый агент Елисей Мученик?
– А если они постановили сегодня шлепать торговых агентов? – спросил Оспенский.
– Не говорите глупостей! Торговых агентов сажают в тюрьмы и даже бьют, но их никогда не расстреливают.
Андрей молчал. Спасение, забрезжившее рядом, было слишком невероятным.
– А какой вам в этом смысл? – спросил Оспенский.
– Прямой, – сказал Елисей Евсеевич. – Я помогаю молодому человеку и доставляю радость его семье.
– Ага, вы еще намерены и сами остаться в живых!
– Неужели я похож на самоубийцу?
– Но когда вас выведут на расстрел под именем Берестова, как вы намерены выкрутиться?
– А вот вы посмотрите! Я подниму такой крик, что из-за российской расхлябанности матросы собираются под видом офицера расстреливать бедных евреев. Вы взгляните на мой профиль – неужели кто-нибудь может принять меня за офицера? Поверьте моему слову: матросню легче всего брать за горло. Это – на случай, если Берестова вызовут первым.
– А если первым вызовут Мученика? – спросил Оспенский.
– Тогда Андрюша уйдет, а я останусь ждать, пока всех уведут. А потом спрошу: «Господин офицер, а почему меня не вызывали?»
– Нет, – сказал Андрей, – это для вас опасно.
– Вы думаете, что я не хочу жить? Какая наивность! Я вам должен сказать, что во мне заложена такая жажда жизни, что вам и не снилось. Меня можно топить, как кутенка в сортире, а я все равно выплыву. Но пожалуйста, молодой человек, не думайте, что я все это делаю совершенно бескорыстно и только из-за ваших прекрасных глаз. Ничего подобного: будьте готовы, что в решающий момент жизни к вам в дверь постучится некто в черном и потребует долг. Вы этого не боитесь?
– Нет, что вы!
– Тогда по рукам!
– Вы все сошли с ума, – сказал Оспенский, глядя, как Андрей пожимает руку Елисею Евсеевичу. – Перед лицом вечности не дело заниматься глупыми шутками.
– Запомните, – сказал Елисей Евсеевич, – вы теперь Мученик, Елисей Евсеевич.
– Елисей Евсеевич Мученик, – послушно повторил Андрей.
– Вы живете на Нижней Николаевской в доме вдовы Петерсон. Запомнили? У них есть паспорт, к счастью, без фотографии, и когда будете уходить, обязательно его возьмите. Когда я освобожусь, я сразу отыщу вас, и мы поменяемся документами.
– Сумасшедший дом, – сказал Оспенский. Он сидел на нарах разувшись и постукивал пятками по грязному полу.
– Я думаю, этого достаточно, – удовлетворенно сказал Елисей Евсеевич. – Теперь будем ждать.
– Чего? – спросил Андрей.
– Кого вызовут первого. Хотите пари?
– Хочу, – сказал Андрей. В голове шумело, словно он выпил бокал шампанского. Мученик казался прекрасным, умным и остроумным другом. «Почему мы не встретились раньше, мне так недоставало старшего друга!»
– В наших общих интересах, – сказал Мученик, – чтобы сначала вызвали Мученика.
– Почему?
– Со мной им придется разбираться, может подняться шум – тогда наш с вами план будет погублен. Но если вас вызовут первым и сразу отпустят – тогда мы победили.
Конечно, Мученик рисковал, потому что Берестова могли счесть за офицера и расстрелять. Зато Мученика Гавен убьет наверняка.
В камере снова наступила тишина. Все ждали, что шаги остановятся у двери. Но надзиратели прошли мимо, и еще некоторое время тишина сохранялась, слушали, как открывается дверь соседней камеры…
Начали возникать голоса, шевеление – и тут снова пауза: по коридору идет молчащая, но шумная множеством шагов группа людей.
Перед дверью возник шум, возня, потом кто-то крикнул:
– Прощайте, господа! Передайте всем, что мы невиновны!
Камера молчала, будто никто не слышал.
Оспенский сделал несколько шагов к двери, хотел что-то прокричать в ответ, но остановился и понял, что опоздал, – люди в коридоре уже ушли.
Оспенский не стал возвращаться к нарам. Он так и стоял посреди камеры, руки в карманах.
Андрей молчал. Он боялся, что их заговор обнаружится и его наверняка расстреляют. Он старался думать о других вещах, о приятных, но ничего другого в голову не вмещалось. Но он так старательно заставлял себя думать о приятном, что прослушал тот решающий момент, когда дверь открылась снова. И случилось неожиданное.
– Всем на выход! – крикнул надзиратель от двери. – Хватит вам прохлаждаться. Выходи по одному.
Он сделал шаг от двери в коридор, и обитателей камеры охватила растерянность – надо было шагнуть к открытой двери, за которой обещана вроде бы свобода, а может быть, и смерть, – и неизвестность эта может разрешиться только в случае, если ты уйдешь из относительно темной, душной безопасности камеры.
– А ну давай, кто первый! – крикнул надзиратель.
Оспенский, который стоял близко к двери, решительно пошел вперед – и это движение потянуло за собой других. И повлекло Андрея, словно он был щепкой.
Когда Андрей, протолкнувшись сквозь узкое горнило двери, попал в коридор, он увидел, что в коридоре стоят несколько надзирателей и матросов. Старший надзиратель спрашивал каждого, кто показывался в двери:
– Фамилия!
Потом отыскивал ее в списке, который держал в руке, и показывал рукой направо или налево, – две кучки людей стояли в коридоре под охраной надзирателей.
– Чистые и нечистые, – сказал кто-то за спиной Андрея, но Андрей не стал оборачиваться. Внимание его было приковано к пальцу надзирателя, который замер над списком.
– Ну? – крикнул он вдруг и уперся в лицо Андрея маленькими очками. Андрей обернулся, будто ожидая поддержки от Елисея Евсеевича, и в самом деле услышал подсказку:
– Мученик.
– Мученик! – с облегчением произнес Андрей. Главное – прыгнуть в воду, потом уже не так страшно.
– Ну и фамилия, – сказал надзиратель, ведя карандашом по списку, и Андрей заметил, что возле фамилий были какие-то значки.
– Есть Мученик, – сказал надзиратель с облегчением, а у Андрея было чувство усталости, будто он вместе с надзирателем целый день перекапывал списки в поисках Мученика.
«Я – Мученик, в этом есть перст судьбы, – думал Андрей. – Сейчас они спохватятся».
– Направо! – сказал надзиратель, Андрей замешкался, и второй надзиратель грубо подтолкнул его. Андрей не видел, кто стоит рядом, впрочем, это не играло роли. До него донесся голос Елисея Евсеевича:
– Берестов. Андрей Сергеевич. Будьте любезны!
Группа людей, невидимой и безгласной частицей которой был Андрей, двинулась по коридору прочь от камеры.
Они миновали открытую железную решетку, затем еще какие-то двери, узкую лестницу вниз и оказались у выхода из тюрьмы: сквозь приоткрытую дверь проникал холодный мокрый воздух.
– Сколько? – спросил матрос, появившийся в этой двери. На нем была мокрая офицерская фуражка и черный бушлат.
Надзиратель передал ему список.
– Тридцать два, – сказал он, – всего тридцать два.
– Отлично, – обрадовался матрос. – Хорошо работаете. Никого себе не оставили?
От черного прямоугольника двери отчаянно дуло.
Матрос сложил список, положил в карман и приказал:
