Кир Булычев - Возвращение из Трапезунда
После завтрака Коля Беккер заснул и проспал почти весь день, приказав Раисе всем говорить, что его нет дома. Но Раиса и сама ушла, все еще сердитая на Колю за то, что тот не хотел освободить Елисея Мученика. Это не значит, что она поспешила выручать старого друга, – Раиса была привязана к людям по-кошачьи: пока мужчина рядом, он хорош и любим. Но людей, которые были в каком-то другом, далеком месте – в отъезде, в тюрьме или померли, – она любить и даже помнить не умела, даже имена их вспоминала с трудом. Так и с Мучеником – он и без того отступил далеко назад перед Колей, а теперь пропал. Коля поступил плохо, не по-людски, не порадел за Елисея, но его тоже можно понять: чего ему вступаться за Раисиного любовника? Обидно было, что Коля недобрый, но Мученика не было жалко.
Так что Коля спокойно проспал весь день, а к вечеру проснулся от выстрелов на улице, совсем близко. И решил не выходить: был велик риск ходить по улицам, а к тому же неясно было – куда идти? В Морской штаб? А если его громят матросы и топят офицеров? А может, пойти к Гавену? Нет, Гавен совсем уж чужой, он может придумать для Коли дело, которое запачкает его репутацию, – а Коле не хотелось, чтобы его связывали с большевиками.
Коля поел, сам себе согрев еду, и стал ждать возвращения Раисы, а пока что играл в шашки с ее сынишкой, который, хоть и маленький, был в шашках силен…
Гавен, которому матрос принес из тюрьмы списки арестованных, страшно устал, он с ног валился – вторые сутки почти без сна! Он читал список, а думал о том, как бы поспать хотя бы полчаса. После каждого имени, написанного большими полуграмотными буквами, стояли пометки: «о», что означало офицер, и «п» – подозреваемый, или вовсе не было пометки, что означало, что составитель списка не представляет, почему заключенный оказался в тюрьме.
Гавен понимал, что он, волей судьбы вершитель жизни и смерти этих людей, должен всматриваться в этот список и быть холоден, но объективен. Но это было невозможно сделать без того, чтобы самому не допросить всех заключенных, – ведь доверять матросам было невозможно. Но ни он сам, ни его немногочисленные помощники не имели ни времени, ни формального права допрашивать тех людей. Больше того, ни один из узнаваемых членов его партии не должен был и близко подходить к тюрьме, чтобы никто никогда не связал с большевиками кровавые события в Севастополе.
Гавен, впрочем, отлично понимал историческую миссию, возложенную на него. И в частности, без всякого озлобления и даже с печалью осознавал, что обязан отдать на заклание офицеров, содержащихся в тюрьме, – иначе город не будет достаточно запуган, другие партии подавлены страхом, иначе не будет оснований и возможности захватить власть, имея в своем распоряжении лишь горстку заговорщиков. И для того чтобы совесть, существовавшая в Юрии Петровиче, как и в каждом человеке, молчала и не мучила его, Гавен не хотел видеть офицеров – пускай они останутся именами в списке врагов революции, но не людьми, у которых есть жены и дети.
Гавен, как недавно приехавший в город, мало кого знал на флоте и в полуэкипаже, так что, ставя крестики у фамилий, уже помеченных роковой буквой «о», был по-своему объективен. За двумя исключениями.
Среди первых же фамилий встретилась знакомая: Берестов Андрей Сергеевич. Возле фамилии стояла буква «п».
– Бред и чепуха, – сказал Гавен.
Нина Островская, которая как раз заглянула в комнату в поисках своего блокнота, услышала реплику и спросила:
– Что случилось, Юрий?
– Мои архаровцы перестарались, – сказал Гавен. – Видно, он шел с дежурства, его и прихватили. То-то я его сегодня не видел.
– Ты о ком?
– Андрей Берестов в тюрьме ждет расстрела.
– Полезный мальчик, – сказала Нина Островская. – Было бы жалко, если бы его пустили в расход.
– Хорошо, что я потребовал списки, – сказал Гавен. – Так можно лишиться перспективных товарищей.
– У меня идея, – сказала Нина Островская. – Я сейчас поеду как раз мимо тюрьмы, заскочу туда и его освобожу.
– Зачем?
– Пускай спасение у него будет связано с моим образом, – сказала Нина, резко поправляя черные прямые волосы. – Попутчики должны чувствовать, что партия о них заботится.
– И не мечтай, – сухо сказал Гавен. – Не смей близко к тюрьме подходить! Ты хочешь, чтобы завтра каждая собака в Севастополе кричала, что мы расстреливаем людей?
– Хорошо, хорошо, – устало ответила Нина. Она тоже не спала уже вторую ночь. – Только убедись, что его не шлепнут.
Гавен крупно написал возле фамилии Берестова: «Освободить». И потом, подумав, подчеркнул ее.
Рассчитывая увидеть еще одно знакомое имя, Гавен проглядел список. Его взгляд упал на фамилию Мученик.
– Нина, смотри, чего матросы натворили! – слишком громко сказал он.
Островская подошла и наклонилась. От нее пахло дешевым табаком и потом.
– Мученик? Как же наш соглашатель туда угодил?
– Вспомнил! – сказал Гавен. – Мне же Шашурин говорил, что он той ночью требовал прекратить расправу над гражданами свободной России, – тут его, видно, и прихватили!
Гавен не выносил Мученика, даже его громкий голос вызывал в нем внутреннюю дрожь. Если Мученик на заседании Совета вскакивал с очередным запросом, Гавен попросту выходил из комнаты.
– Анекдот, – сказала Островская. – Наш революционный соперник вместе с офицерьем! И чего его понесло?
– Я сам удивляюсь. Я думал, он наложил в штаны и сидит под кроватью, а он ночью на Малахов курган поперся.
– Теперь берегись, – сказала Нина, – Он в тюрьме получит информацию… лишнюю информацию. Это плохо.
– Не получит, – сказал Гавен, ставя возле фамилии Мученика буковку «о» и крестик для надежности. – Не получит он никакой информации, потому что его отправят в штаб Духонина. Вместе с его подзащитными.
– Ты решил его не освобождать?
– Вот именно. Трагическая случайность.
– Трагическая случайность неожиданно оборвала жизнь нашего старого товарища, члена Севастопольского Совета от партии социал-демократов меньшевиков… Нет, не трожь его. Меньшевики поднимут вой.
– История не прощает либерализма, – возразил Гавен. – Мученик для нас опаснее, чем сто офицеров, – он враг внутренний, маскирующийся под революционера.
– Ты просто его не выносишь. И сам велел его арестовать.
– Его не выносит мое классовое чутье, – сказал Гавен.
– К какому классу принадлежим? – ядовито спросила Нина.
Гавен сложил список, подошел к двери и крикнул:
– Шашурин!
Вошел толстый вольноопределяющийся с красным носом.
– Товарищи из тюрьмы ждут?
– Сидят, чай пьют.
– Отлично. Передай товарищам этот список. Они знают, что делать.
Гавен вернулся в комнату и сказал:
– Как я хочу спать!
– Революция – это бессонница, – сказала Нина Островская. Потом подумала немного и добавила: – Но я продолжаю настаивать на освобождении Мученика.
– Я учел ваше мнение, товарищ Островская, – официально сказал Гавен и улегся, не снимая сапог, на продавленный кожаный диван. – А теперь можно поспать. Хотя бы час.
Островская вышла, хлопнув дверью.
* * *Странное, тягучее, почти праздничное напряжение все более овладевало Андреем по мере того, как приближалась ночь. И это происходило не только с ним, но и с прочими обитателями большой камеры. Никто не спал. Многие стояли или пытались ходить, вызывая раздражение и ругань тех, кто оставался сидеть на полу. Люди не разговаривали, а перебрасывались отдельными фразами как будто для того только, чтобы не упустить тот момент, когда начнет отворяться дверь. «Я провел с этими людьми почти целый день, – думал Андрей, – но за исключением Елисея и Оспенского я никого не заметил, и если когда-нибудь судьба, уберегши меня, столкнет с одним из соседей по камере, я же его не узнаю!»
– Почему все страшное происходит ночью? – сказал Андрей. – И чудеса, и смерть.
– Люди даже умирают под утро, – сказал Оспенский, – это медицинский факт.
– У нас все объясняется просто, – объяснил Елисей Евсеевич. – Днем матросы и прочие власти заняты на митингах и грабежах, вечером они пропивают награбленное, а ночью занимаются делами.
Елисей Евсеевич будто сам себя уговаривал, потому что и он оробел перед лицом безжалостной ночи.
Дверь раскрылась часов в одиннадцать – сначала все услышали, как по коридору идут люди, и ждали – у этой камеры они остановятся или пройдут дальше. Остановились. Щелкнула заслонка, потом со скрипом, будто что-то железное упало на пол, открылся замок, и дверь поехала внутрь. Надзиратель с фонарем крикнул, светя на лист бумаги:
– Ладушкин!
По камере пронесся облегченный вздох и потом прервался. Все слушали, как с нар сползал и, прихрамывая, шел к двери черный сутулый силуэт – память о человеке, который мелькнул в жизни и никто не разглядел его лица.
– А что? – спросил этот человек у надзирателя в двери. – Куда меня?
