Александр Борянский - Три стороны моря
— Я поделюсь с ней силой, — отвечал Дионис так же вполголоса.
— Но тогда у тебя будет меньше силы. И что это даст?
— Она будет жить, как мы, не меняясь.
— За счет твоей силы?
— Ну да.
— А потом?
— Потом она умрет. В красоте и молодости.
— А слава?
— Мне не нужна слава.
— А храмы, а бессмертие?!
Дионис загадочно улыбнулся.
— Но она же не нимфа, она врет! Она смертная. Почему тебе не выбрать нимфу, а ее оставить избранной?
«Почему ты делаешь то, что нельзя понять! Почему меня это так волнует?»
Но сказала она другое:
— Мы не живем с людьми. Это слабость. Это как-то…
— Непристойно? Или непривычно?
Дионис быстро прикоснулся к ее руке, сияние вспыхнуло и погасло.
— Мы должны расширять ареал влияния, послушай Отца, — произнес он с еле-еле различимой иронией. — А я должен чем-то отличаться от безупречного Аполлона.
Одиссей стоял на скале, на острове Калипсо, там, где его подсмотрел Аполлон. Потом он сел, потом снова встал.
Это было ни с чем не сообразно, нелепо, он не поверил сначала.
«Мы жили на острове богов, Одиссей, — сказала ему Елена, Калипсо, нимфа, назови как угодно, его любимая, для которой он разрушил Трою, чтобы добыть ее оттуда, словно орех. — Семь лет счастья. Больше они тебе не дают».
Она так и произнесла: «тебе». Больше они тебе не дают.
«Я клянусь водами Стикса!» — добавила она.
Да что мне воды Стикса?!
«Кого ты больше любишь, Одиссей? Меня или ее?» — спросила Афина глубокой ночью. Она не пришла сама, она привиделась в кошмаре.
— Мне привычно являться к вам, — небрежно бросил юнец, вертя в руках позолоченную палку.
Одиссей встретил его на северном склоне.
— К нам? Как ты очутился на острове? — спросил Одиссей.
— К вам, людям… Остров Огигиа, как его прозвали финикийцы, или Калипсо, как зовет его твоя хозяйка.
Одиссей обхватил голову руками, он ведь был хитроумен.
— Горе мне, — мрачно, бесслезно, зло проговорил он.
— Странно, я так похож на горе? — поинтересовался Гермес.
Вечером, прощально предоставляя ему свое тело, оскорбительно веселая Калипсо шептала:
— Ты видел трех богов, Одиссей! Тебе повезло! Бессмертные разрешили тебе это…
Сидя, стоя, проклиная судьбу на скале, он понял: человек существует, он доволен собой, потому что не знает — существовать и хотеть чего-то, какой-то своей человеческой ерунды, тебе, человеку, позволяют бессмертные. Как только ты это слышишь, это ужасное «тебе разрешили счастье» — счастье исчезает, тонет к Посейдону.
Это так обидно, что ни о чем не хочется помнить.
«В пятый день Одиссея отправила нимфа в дорогу,
Платьем одевши его…»
Да, примерно так оно и было.
Как только Одиссей покинул остров, смертная, дерзко назвавшая себя нимфой, приготовилась ждать.
Ей ведь тоже что-то снилось накануне.
Она больше не была ни Еленой, ни Калипсо, она перестала быть египтянкой и никогда не была ахеянкой.
Она была возлюбленной того, кто снова даст ей имя.
У нее в запасе не лежала вечность, смерть поджидала ее точно так же, как сама она ждала возвращения любви. Она честно старалась любить и Париса, и Одиссея, но она уже забыла и того, и другого, потому что выполнила задачу, оказалась достойной своего единственного, кто купил ее, не за золото, а видимо, за свою душу.
Дионис ступил на остров, покинутый людьми моря.
Безымянная вакханка почувствовала в своем сердце его осторожный шаг.
Для нее началась новая, короткая жизнь.
Комментарии
Спустя шестьсот шестьдесят шесть лет тиран города-государства Афины по имени Писистрат сидел под тенью кипариса.
Микен уж не было, как не было и Трои. Не было бронзового оружия, греки давно освоили железо. Может быть, поэтому не было хеттского царства. Не было в Палестине египетского заслона от Азии в виде народа Мес-Су: Азия покорила этот народ и насильно переселила его в Вавилон. Но Египет стоял, доживала последние годы цепь древних династий страны Кемт, хотя уже не умела Черная Земля справиться с наглой греческой колонией Киреной, весело созданной под самым носом, к западу от дельты мутной великой реки.
А солнце палило так же, особенно летом, и кипарисы так же давали тень, и вот в этой спасительной тени отдыхал тиран Афин с молодым красивым собеседником.
Писистрат и сам был недурен. Он назывался тираном — под этой должностью вбежал и остался в истории, но он был счастливый тиран. Он установил главные праздники города: Великие Панафинеи, Элевсинские мистерии, Большие Дионисии. Он первым приказал записать поэмы Гомера. Он превратил сельское поселение в торговую республику; правда, он принимал решения и правил исключительно сам, но делал это так, что народ, почти весь, именовал его правление «золотым веком». Он учился у старшего родственника, сларного мудреца Солона, потом они ссорились, но Писистрат ни разу не позволил себе обидеть политического противника.
В числе прочего строгому Солону не нравилось, что Писистрат поддерживает некую новую затею, народное дурачество — театральные представления в честь разнузданного, не признаваемого аристократами-землевладельцами Диониса. Мудрец не мог понять, зачем серьезным людям притворяться, и, недоумевая, вопрошал поэта Феспия, выступавшего с одной из первых в мире ролей в одной из первых в мире трагедий: как не стыдно врать, разве ты, Феспий, действительно думаешь то, в чем пытаешься нас уверить?! Что сюда сейчас явится живой Геракл?! Но тогда ты сумасшедший!
В отличие от Солона, Писистрат знал: Феспий не сумасшедший, он пытается быть актером.
Вакханалии тоже не нравились Солону, но нравились Писистрату. И так далее. Для нас важнее прочего одно: именно тиран придумал однажды сохранить в словах то, что столетиями бродило из головы в голову — песни слепого аэда.
Кстати, шестьсот шестьдесят шесть лет — это чистое совпадение.
— Великолепное вино, — рассеянно произнес Писистрат.
Рассеянность была внешней, обманчивой. Он был собран, как никогда.
— Я поражен, — признался Писистрат.
— Не стоит, — сказал его партнер по беседе, который говорил в тени кипариса уже несколько часов.
— Я с детства верил, что это мое право… — тиран повел рукой назад, в направлении города с холмом акрополя. На холме еще не было никакого Парфенона.
— Но я ничего не сказал о твоем праве.
— Не важно. Я услышал.
Собеседник улыбнулся.
— То, что ты мне открыл, то, что ты удостоил меня разговором — вот свидетельство. Разве не так? — взволнованно спросил Писистрат. — Ну, скажи, разве это не так?
— Так.
— Но я вот что не способен понять… Чей я избранный? Я возобновил Панафинеи, я сделал их в двадцать раз праздничней, чем раньше, это главный день для афинян. Значит, Афина?
Он подождал, ничего не последовало, и он продолжил:
— А Элевсин? Я знаю, так, как повелел я, нигде не чествуют Деметру! Значит, она?
Он еще подождал и снова сказал:
— Из-за Феспия я поссорился с Солоном. Он назвал меня игроком и выдумщиком. Да, я выдумал, как сделать служения богу зрелищем. Но это веселый бог. Я сошел с ума…
Собеседник рассмеялся, но опять промолчал.
— Значит? Я твой избранный?
— Мне по душе, что ты затеял со мной игру, ты меня развлек.
— Что? — переспросил Писистрат.
— Ты прекрасно знаешь, зачем ты делал все это. Потому что ты хитрая лиса, Писистрат. Потому что в Афинах три типа людей, три части, три партии, и чтобы править, ты должен был угодить всем. Паралии живут морем и случаем — ты польстил им Панафинеями, ты поставил выше всех Афину. Она улыбнулась, когда ты нарядил крестьянку в шлем и латы и уверил своих афинян, будто тебя ведет за собой сама богиня. Она с улыбкой спросила, где ты отыскал такую дылду. А она, знаешь, редко улыбается. Педиэи — другая партия, не так ли? Их ты соблазнил Элевсином, они ведь аристократы, хозяева пахотных земель, а мистерии Элевсина — это нечто тайное и не для всех. Ну и дикеархи… Благодаря их дубинам ты захватил власть. А они пьяницы, справляют вакханалии с такими же, как они, женщинами, и молятся мне. Ну и чей ты избранный? При чем тут избранность? Чем ты готов пожертвовать, Писистрат?
Тиран низко склонил голову.
— Прости меня. Я думал, ты такой же, как я. Я слушал тебя и думал: какой небывалый фантазер, я отдам ему театральные служения вместо Феспия…
Тут собеседник расхохотался.
— Кому служения, Писистрат? Мне?!
— Прости меня…
Дионис отпил вина и сказал:
— Ты смесь Диомеда с Одиссеем. Один безбожник, другой хитрец.
Поразмыслив, добавил:
— Наверное, только такой человек мог организовать празднества сразу трем олимпийцам.
