Константин Радов - Новоросс. Секретные гаубицы Петра Великого
Задел по адмиралтейской части на севере был. Во время шведской войны отец и сын Геренсы построили на Соломбальской верфи семь пятидесятидвухпушечных смоллшипов и несколько фрегатов. Корабли строились быстро и дешево — но столь же быстро пришли в негодность. Отсутствие в пределах досягаемости дуба и невозможность его доставки по разумным ценам заставили ограничиться сосной и лиственницей, что кладет предел как размерам судов, так и долговечности оных. Для торгового мореплавания быстрый оборот дешевых кораблей приемлем: своими трехмачтовиками баженинской постройки я был, в общем, доволен. Адмиралтейство предъявляет более строгие требования. Удовлетворить их, в принципе, мнилось возможным. На Каспии при мне заложили ряд опытов с пропиткой древесины смолою обыкновенной, нефтяной и каменноугольной. Делать окончательные выводы — сроки не вышли, однако плодотворность избранного направления сомнений не вызывала. Воображению рисовалась громадная печь, свод которой образует каменную ванну с кипящей смолой, способную вместить целый шпангоут. После железогрейных печей Тайболы, ничего экстраординарного. Единственная неясность — окупятся ли расходы на обработку дерева удлинением срока службы, или же быстрое обновление корабельного состава окажется предпочтительней.
Расположение Архангельска на большой реке, текущей из глубины России, отвечает назначению торгового порта; но военная гавань из него никудышная. Устье Двины для линейных кораблей слишком мелко: переводить оные через бар приходится на камелях. С ноября до конца мая стоит лед, а господствующий в летнее время ветер с норда и норд-оста затрудняет выход из Белого моря: сей маневр может занять месяц, а может и полтора. Последний недостаток отчасти разделяет Кола. У поморов есть поговорка, дескать, Кольская губа — что московская тюрьма: нескоро выйдешь. Так что, задумав держать флотилию на севере, для нее надо прежде найти место.
Пока медлительные шестерни канцелярского механизма неспешно пережевывали возникшие вопросы, я завязал переписку с Никифором Бажениным. Федор Андреевич, вослед своему брату, умер в позапрошлом году, и верфь унаследовали четверо его сыновей. Из них самым годным был младший, когда-то служивший в токарне у Нартова; остальные больше несли из дела, чем в дело.
На правах крупнейшего заказчика (через железоторговую компанию и персонально, как приватный судовладелец) генерал Читтанов выразил беспокойство по поводу несогласий Никифора с братьями; осведомился о способности исполнить контракты; спросил, не нуждается ли он в кредите под умеренный процент для размежевания с родственниками, а напоследок предложил поговорить с видными горожанами: будут ли от них пожелания касательно отмены оставшихся ограничений заморской торговли? После переезда двора в Москву таможенные привилегии Санкт-Петербурга лишились основания, и мне бы не стоило большого труда провести нужные меры в Комиссии по коммерции. Прозрачный намек гарантировал исполнение братьями всех моих желаний, иначе архангелогородцы их на клочки растерзают. Держать Баженина-младшего на долговом поводке, или же навязаться в компаньоны — не суть важно. В любом случае деньги означают господство. Собственные мои промыслы отчасти строились так, что некоторые приказчики для внешнего мира выглядели самостоятельными негоциантами — в действительности гораздо менее свободными, чем крепостной на оброке.
Окончательно судьба Вавчуги должна была решиться зимою, когда Никифор приедет в Москву; но еще раньше очередное письмо обременило его новой заботой. Рассчитать, какие средства понадобятся для восстановления Соломбальской верфи (или расширения Вавчугской, если это удобней) с прицелом на строительство линейных кораблей четвертого класса, по два в год. Этот запрос предписывалось хранить в тайне.
Как ни странно, охлаждение моих отношений с Дмитрием Михайловичем Голицыным не подорвало дружбы с Михаилом Михайловичем. Фельдмаршал чтил главу рода на старинный манер — вплоть до того, что не смел садиться, когда тот вставал; уж не говорю о согласной баллотировке в Верховном Тайном Совете. Но в сем добровольном рабстве имелись свои сатурналии.
Позволю себе предположить (не ручаясь за верность догадки), что в военных вопросах он тайно сознавал собственное превосходство над старшим братом и воздавал должное коллегам без оглядки на него. Мое удаление от марсовых дел на репутацию не влияло. У нас нередко завязывались откровенные разговоры — как однажды после беседы с герцогом Лирийским.
— Не любишь испанца, Александр Иванович?
Я покосился на дубовую дверь, закрывшуюся за герцогом:
— А что, заметно?
— Только тем, кто давно тебя знает. Ты в раздражении говоришь медленно и раздельно.
— Сия метода не дает сорваться на грубость. Посол и впрямь бесит меня до крайности. Не имея в жилах ни капли испанской крови, служит врагам своего отечества, и совесть его при этом безмятежна, как у младенца.
— Полагаешь, он должен служить Георгу? Незаконный внук низложенного короля?!
— Наверно, не должен. Не могу быть справедливым: якобитские интриги утомили.
— Ты же с ними, вроде бы, дружен?
— Потому и утомили. Приходится терпеть, вместо посылания в надлежащее место. Сии беглецы ссорят нас с Англией по своим, а не российским интересам. Их прожекты реставрации старой династии — горячечный бред. Испанцы и французы обломали зубы на этом — теперь хотят русских науськать!
— Если верность Стюартам побуждает к трудам на благо нашего флота, то пусть мечтают. Начать войну не в их власти. Это прерогатива Совета, коий составляют разумные люди. Хотя, знаешь, — суровое лицо фельдмаршала осветила улыбка, — в позапрошлом году, когда Уоджер стоял у Ревеля, безмерно было жаль, что дорогого гостя нечем попотчевать.
— Мне тоже. Тем летом я много размышлял о способах, как России бороться с морскими державами. Не ставил себе никаких ограничений — ибо ясно было, что все придуманное останется игрою ума. У Ганноверского союза есть уязвимые места. Десант в метрополиях немыслим (ну, если речь не идет о Швеции или Дании), зато удар по колониям может оказаться очень болезненным. Взять острова на пути в Ост-Индию. Англичане на Святой Елене числят шестьсот душ рабов и пятьсот свободных, из которых к бою годна едва ли половина. У французов на Иль-де-Франс — двести белых и восемьсот арапов. Сии важнейшие пункты могут быть захвачены малыми силами.
— И с такой же легкостью отбиты обратно. Эта калитка открывается в обе стороны.
— Неважно. Всего лишь диверсия: удерживать занятое следует столько времени, сколько неприятель снаряжает эскадру. Еще уязвимей вест-индские острова с их сахарными плантациями, сей монетный двор европейских держав. Чтобы превратить любую подобную колонию из доходной статьи в расходную, хватило бы одного корабля и сотни человек десанта.
— Ты готов атаковать форты Сан-Доминго неполной ротой?
— Нет, конечно: сначала эту роту превращу в осадную армию. Сотня должна состоять из офицеров, унтеров и бомбардиров под командою инженерного капитана Абрама Ганнибала. Чем прозябать в Тобольске, пусть лучше изобразит Великого Черного Вождя, пришедшего освободить африканских братьев. Его помощникам достаточно намазаться сажей, обозначив этим желание походить на подлинных людей, а не на белых дьяволов. Взбунтовать негров, выгрузить с корабля пушки, мушкеты и боевые припасы…
— Твои планы чудовищны, Александр Иванович. Что сделают бунтующие рабы со своими законными владельцами?! Разве так можно?
— Говорю ж тебе, Михаил Михайлович: игра ума. Планы эти никому не навязываю. Всего лишь демонстрирую, что простой и дешевый способ прищемить хвост надменным европейцам существует. Хотите — используйте, хотите — нет. Самая большая трудность, которую предвижу, это обучение армейских фельдфебелей французскому языку. Или английскому — если нацелиться на Ямайку. Владельцам колоний для усмирения понадобится стократ больше войск, нежели нам — для нарушения равновесия.
— Если использовать такие грязные приемы, нас заклеймят как варваров. Недопустимо жертвовать принципами ради выгод.
Хотел ответить резко: мол, подлинные варвары — не те, кто освобождает, а те, кто порабощает людей. Но сдержался. Спросил вместо этого совсем о другом.
— Говорят, в коллегии будет обсуждаться запрет крепостным мужикам поступать в солдаты без дозволения помещиков.
— Кто говорит?
— Земля слухом полнится. Сам знаешь: у нас ничего нельзя сохранить в секрете. Так будет или нет? Или мое мнение, как лица постороннего, совсем не важно?
— Поверь, Александр Иванович, я никогда не стремился тебя отстранить от военных дел. Не нахожу в предмете существенной важности — но, если желаешь, выслушаю.
