Константин Радов - Оружейник. Винтовки для Петра Первого
Обзор книги Константин Радов - Оружейник. Винтовки для Петра Первого
Константин Радов
Оружейник. Винтовки для Петра Первого
От переводчика
Нет никакой необходимости представлять публике автора мемуаров, издаваемых хотя и в новом, более полном и точном переводе, но далеко не в первый раз, – перед нами фигура более чем известная. Но, при всей прижизненной и посмертной славе этого человека, тайн, загадок, неопределенностей и борьбы мнений вокруг него тоже необыкновенно много. Даже вопрос, каким именем его называть, может поставить в тупик, ибо их было изрядное количество: Алессандро Читтано, граф Джованетти, Александр Джонсон, Александр Иванович Читтанов, в некоторых источниках фамилия пишется как Четанов, Чайтанов или даже Шайтанов, а в одном совершенно официальном турецком документе перед его подписью можно прочитать: «…я, Искандер ибн-Шайтан, руку приложил». Конечно, переосмысление иноязычных фамилий может быть причудливым и часто смешным – например, в архиве Посольского приказа хранится отписка, величающая английского министра Галлахера «боярином Голохеровым», – но и в отношении политических пристрастий или научных заслуг героя разнобоя не меньше. С эпохи императора Павла во всех военных и гражданских учебных заведениях России изображался на видном месте афоризм нашего мемуариста: «Подданные обязаны повиноваться». Однако всем была втайне известна нигде не опубликованная полная версия: «Подданные обязаны повиноваться, какая бы обезьяна ни сидела на троне». Уже на основании этих слов и самые красные революционеры, и самые замшелые консерваторы объявляли их автора «своим». Первые восхищались его бесцеремонным обхождением с чинами Тайной канцелярии, вторые указывали на известный эпизод расстрела картечью вышедших из повиновения солдат. И ныне одни историки изображают его гением, стоящим ровно посередине между Леонардо да Винчи и Томасом Эдисоном, другие рисуют жестоким крепостником, специально покупавшим умственно одаренных детей для будущей эксплуатации, и создателем не имеющих аналогов «интеллектуальных эргастериев», где подневольный труд применялся в технических изысканиях. Кстати, Читтано гением себя не считал, судя по его самооценке в письме к Вольтеру:
«Я обладал от природы очень хорошими, но отнюдь не экстраординарными способностями. Полагаю, что на каждую сотню томящихся в школах учеников найдутся один или два более способных, чем я. Своей судьбой я более всего обязан обстоятельствам: не в смысле отсутствия препятствий на моем пути, как раз препятствий было в избытке. Более того, они-то часто и побуждали меня к усилиям чрезвычайным. Так порох, рассыпанный открыто и подожженный, просто сгорает красивым, но бесполезным огнем, стиснутый же тесной чугунной оболочкой, развивает из себя неудержимую силу взрыва».
Мой долг – напомнить читателям, что эксклюзивный копирайт на любые научные комментарии к мемуарам Читтано принадлежит доктору Уильяму Воротынскому из Оксфорда, а Геттингенский протокол за преднамеренное нарушение авторских прав, совершенное в крупном размере или с особым цинизмом, предусматривает смертную казнь, оставляя вид казни на усмотрение национальных законодательств.
Поскольку, согласно приложениям к Геттингенскому протоколу, альтернативная история не является наукой и не подлежит соответствующим международным соглашениям, я имею возможность изложить несколько своих соображений в этом жанре.
Рискну предположить, что, сложись судьба нашего автора иначе (он сам предполагает такую возможность), это сказалось бы прежде всего на темпах развития технологий обработки металла и производства оружия. Вероятно, вальцовка железа могла войти в употребление не раньше конца восемнадцатого века, а распространение казнозарядных винтовок началось бы только в эпоху Наполеоновских войн. Первая промышленная революция получилась бы более растянутой во времени, а православная община Англии, в реале получившая, наравне с квакерами, наибольшую материальную выгоду от нее, не стала бы настолько богатой и влиятельной и не смогла бы, впитывая в себя настроенных враждебно к родине раскольников и светских эмигрантов, сделаться центром антироссийской деятельности в Европе. Англо-русские отношения могли быть лучше.
В альтернативном варианте можно ожидать, что колониальная политика европейских держав, и особенно территориальная экспансия России в конце восемнадцатого – середине девятнадцатого века, имела бы более скромный размах и вызывала меньше конфликтов. Мир был бы более мирным. Несомненно, Европа не вступилась бы так дружно за египетского хедива в споре о святых местах, не навязывай ему Россия Суэцкую концессию, и Пелопоннесская война 1851–1854 годов, происходи она ближе к базам снабжения российских вооруженных сил – на берегах Босфора или даже в Крыму, – скорее всего, была бы выиграна и не привела к потере всех заморских владений, нейтрализации проливов и исчезновению России из списка великих держав почти на полвека. В общем, о плюсах и минусах такого развития событий можно спорить.
Записки Читтано, хранящиеся, по завещанию мемуариста, в библиотеке Оксфорда и впервые опубликованные с незначительными сокращениями через пятьдесят шесть лет после смерти автора, представляют собой стопу тетрадей in quarto, исписанных по-французски четким, красивым, стремительным почерком, вероятно секретарем под диктовку. На полях, между строк и на отдельных подклеенных листах имеется правка, местами тем же, а кое-где совершенно другим, весьма неразборчивым почерком, видимо принадлежащим самому автору. Трудность прочтения усугубляется тем, что эти поправки сделаны на нескольких языках: французском, итальянском, латинском, русском, английском и даже турецком (русскими и латинскими буквами) без указания, где какой использован. По некоторым признакам, записки продиктованы мемуаристом в его крымском имении под Кафой во время прусской войны, хотя отдельные эпизоды, судя по упоминаемым политическим реалиям, восходят к другой редакции, старше лет на двадцать. Стиль воспоминаний однообразен и тяжеловат, имеет некоторый оттенок архаизма, местами автор злоупотребляет военно-канцелярскими оборотами и утомительными техническими подробностями. Насколько адекватно нам удалось передать эти особенности в русском переводе, судить читателю.
Константин М. Радов
От автора
«Porcellino russo! Porcellino rosso!» – кричат оборванные мальчишки и бросают камни мне в спину, и от бессильной обиды хочется заплакать, потому что ругаться с уличными сорванцами бесполезно, а кидаться в драку – все равно что рубить мечом комариный рой. Грязные потомки варваров с визгом и смехом разбегаются, радуясь бесплатному развлечению. Больше всего меня бесит, что у этих крысенышей даже не хватает ума придумать хоть сколько-нибудь подходящие ко мне оскорбления. Ну скажите, чем тощий и нескладный отрок похож на поросенка? Да еще красного? Лицо у меня как раз не красное, а бледное, словно у чахоточного, от многого сидения над книгами, так что слово «rosso» – только для красного словца, по созвучию. А «russo»? Ну кому какое дело до моих покойных родителей? Не важно, что отец был русским, а мать – славянкой с иллирийского побережья. К каким бы варварским племенам они ни принадлежали, сам-то я все равно римлянин! Civis romanus sum! А также лучший друг и соратник божественного Юлия, в недавние мартовские иды спасший его от кинжалов заговорщиков!..
Брошенный одним из юных негодяев булыжник болезненно ударяет в плечо – и я просыпаюсь… Яркий, как итальянское небо, сон рассеялся. Пригрезится же всякий вздор! Те дети трущоб, если и дожили до нынешнего дня, не станут трясущимися старческими руками бросать камни в отставного русского генерала. Удивительно, что сам-то я столько прожил. Слово чести, совсем о том не заботился: не кланялся ядрам, любил покрасоваться перед строем, даже этак на коне погарцевать на самом виду, под обстрелом… Не дали небеса красивой смерти. В бою, в азарте атаки, вполуоборот к солдатам, со шпагой в руке и командой в глотке…
Господи, если Ты есть, ужели Ты от меня еще чего-то ждешь?! Что я еще могу сделать в этой жизни?
Разве что – рассказать о ней?
Любезный читатель, давай договоримся сразу. Сии мемуары не предназначены к публикации при моей жизни – следовательно, читая их, ты разговариваешь с покойником. А покойникам многое дозволено. Почему я распространяюсь о людях и событиях ничтожных и пренебрегаю важнейшими, почему сужу непочтительно о персонах и учреждениях, окруженных величайшим пиететом, почему полагаюсь лишь на ненадежную человеческую память вместо архивов и, возможно, искажаю ход событий – подобные претензии меня уже не беспокоят. Пусть будущие историки судят, в чем автор прав, а в чем разум или память его подвели. Я расскажу о своей жизни так, как мне угодно, – вот право рассказчика, Droit de narrateur, которое, ей-богу, стоит Droit de seigneur!
