Александр Мазин - Римский орел
— Да. — Сенатор улыбнулся. — Сейчас все выглядит именно так. Но вчера во всеуслышание было объявлено, что ты — не варварский вождь, принятый на службу Максимином, а «успешный результат политики императора по мирной романизации варваров». Улавливаешь разницу?
— У тебя отличное вино, сенатор, — сказал Черепанов. — Все, что ты хочешь получить, — высшего качества, да?
— У меня самое лучшее вино, какое только можно достать в империи, — поправил Антонин Антоний. — Не «очень хорошее», а «самое лучшее». Я беру только самое лучшее, кентурион. Я понял твой вопрос. И отвечу на него. Да, я заинтересован в тебе. Ты человек, который менее чем за год сумел стать заметной фигурой в Риме исключительно благодаря своим личным достоинствам. Еще до того, как я увидел тебя, я услышал о тебе много хорошего — от моей дочери. И много плохого — от ее нареченного жениха.
— Да неужели? — Геннадий усмехнулся.
— Секст Габиний — настоящий римлянин. И настоящий патриций из патрицианской фамилии. Разумеется, не столь древней и славной, как моя, но весьма достойной. — Сенатор отпил вина, закусил персиком. — Ты публично унизил его. И унизил бы еще больше, если бы не заступничество моей дочери, верно?
Черепанов хмыкнул.
— Можешь в этом не сомневаться, — заверил он. — Может быть, трибун Габиний и настоящий патриций, но мне он тогда показался богатым и безмозглым наглецом. И пока я не узнал ничего, что заставило бы меня изменить мое мнение. И я опечален тем, что твоя дочь станет его женой. Она достойна лучшего мужа.
— Ты не прав, — мягко возразил сенатор. — И в отношении Секста, и в отношении того, что он станет мужем Корнелии.
Черепанов уставился на сенатора. Вот так сюрприз! Неужели…
Нет, он слишком много о себе возомнил. Сенатор вовсе не намеревался предложить ему стать зятем.
— Видишь ли, друг мой Геннадий, моя дочь допустила серьезную оплошность. Своим заступничеством она унизила храброго Секста куда больше, чем ты. Я знаю Секста с детства. Он очень горд. И очень злопамятен. И никогда не простит Корнелии унижения. А я люблю свою дочь и расторгну помолвку. Например, потому, что предзнаменования по поводу их брака будут настолько неблагоприятны, что помолвку придется расторгнуть. Конечно, это обойдется недешево. Но я достаточно богат, а в Риме хватает юношей из родов не менее благородных, чем род Габиниев.
Сенатор поправил венок и с гордостью оглядел шеренгу «родственных» бюстов.
— Но тебе не следует забывать, — заметил он, — что ты обзавелся сильным и опасным врагом. Сексту весьма благоволит наш император, а его отец пользуется немалым влиянием в Сенате. Впрочем, не большим, чем я, — добавил Антонин Антоний не без гордости. — Однако ж вернемся к тебе, — продолжал сенатор. — Ты сейчас — самый младший кентурион в легионе. Но уже сумел доказать, что являешься отменным военачальником. И пользуешься в легионе уважением, совершенно несопоставимым с твоим скромным званием. Ты настолько уважаем, что попытка ущемить твои права вызвала чуть ли не бунт. И заместитель командующего вынужден был уступить младшему из своих офицеров.
— Я был прав, — заметил Черепанов. — И знаю, что все остальные офицеры были на моей стороне.
— Ну да, — кивнул сенатор. — Но это лишь означает, что в критической ситуации легион пойдет не за трибуном-латиклавием, а за тобой. Хотя ты — самый младший из офицеров.
— В критической ситуации легион пойдет за Максимином! — заявил Черепанов.
— Пока — да, — кивнул его собеседник. — Но у Максимина есть один серьезный недостаток. Он — Максимин. Самый большой. Во всем. И не забывает напоминать об этом. И еще он очень вспыльчив. И очень жесток. Иногда я радуюсь, что ему никогда не стать императором. Это был бы тиран пострашнее Калигулы.
— Почему ты считаешь, что Максимину никогда не стать императором? — заинтересовался Черепанов.
Он-то как раз считал, что из Фракийца выйдет отличный император. Правда, он почти ничего не знал о Калигуле. Тот образ, который был создан современными ему кинорежиссерами, выглядел весьма сомнительно.
— У Максимина нет опоры в Риме, — пояснил Антонин Антоний. — Он ненавидит Сенат. И Сенат отвечает ему тем же. Некоторые сейчас готовы поддержать его, потому что считают полезным. Некоторые склонны поиграть на противоречиях между ним и Мамеей… Но все мы знаем, что лев на цепи это совсем не то, что лев на свободе.
— Но, кроме Сената, есть еще и народ, — заметил Черепанов. — Народ любит победителей.
— Народ? Народ Рима? — Антонин Антоний расхохотался. — Народ Рима любит победителей, это верно! Но народ считает победителем того, о ком ему скажут: вот победитель! Как ты думаешь, кого римляне считают победителем парфян? Максимина? Или Александра, которому Сенат устроил триумф и который закатил по поводу победы многодневные Игры? Народ Рима, Геннадий, любит тех, кто устраивает праздники и раздает зерно. А командующий Максимин никогда не станет развлекать народ, чтобы добиться его переменчивой любви. Ибо считает, что ему достаточно любви своих легионеров.
— Думаю, он прав, — сказал Черепанов. — Двух армейских легионов хватит, чтобы разогнать весь этот сброд. И еще одного — чтобы выбить спесь из преторианцев. Сколько их в городе? Три когорты?
— Две, — уточнил сенатор. — Разогнать можно. Цезарь в свое время это доказал. Но то был Гай Юлий Цезарь. А Гаю Юлию Максимину до него далеко. Однако мы отвлеклись. Ты знаешь, что я пригласил тебя не только чтобы поблагодарить. Ты мне интересен, Геннадий Павел. Ты мне непонятен. И это привлекает меня. Но я чувствую, что ты — человек особых достоинств. И можешь достичь многого. Поэтому я, Антонин Антоний Гордиан, предлагаю тебе свою поддержку…
— В обмен на…
— В обмен на твою дружбу. — Сенатор одарил его открытой улыбкой.
— И только?
— Дружба такого человека, как ты, Геннадий, в наше переменчивое время может стать очень большой ценностью.
Черепанов пожал плечами.
— Ты преувеличиваешь мой потенциал, — сказал он.
— Возможно. Но это мой риск. Итак, ты согласен?
— Ну разумеется! — Черепанов засмеялся.
Он прекрасно знал, что радушие политика стоит не дороже недоступности проститутки. И вряд ли в этом времени дело обстоит иначе. По крайней мере, проститутки здесь такие же. Другое дело — конкретная выгода. Но что скрывать, предложение сенатора ему польстило. Дружба с представителем одной из лучших патрицианских фамилий — это не полкило фаршированных фиников.
— И чем же мы скрепим наш союз? — спросил он. — Клятвой богам?
— Ну не контракт же нам подписывать? — усмехнулся Антонин Антоний. — Юпитер свидетель, я говорю искренне.
И плеснул немного вина в сторону того угла, где, как бы возглавляя череду «предков», возвышалась статуя Юпитера.
— В таком случае я клянусь благосклонностью Венеры, что не использую во вред сказанного тобой сегодня, — произнес Черепанов и тоже плеснул в сторону мраморного изображения богини, которая ничего не возглавляла, зато изваяна была в позе весьма фривольной.
— И пусть Янус, который явно благоволит тебе, скрепит наше начинание! — на этот раз очень серьезно и торжественно провозгласил Антонин Антоний.
Они осушили чаши.
— А теперь, — Черепанов усмехнулся, — когда мы с тобой уже заключили союз, может, ты скажешь мне правду?
— Какую именно? — Сенатор тоже улыбнулся, обаятельно и чуточку простодушно. — Какую правду ты хочешь услышать, друг мой?
— Ту самую. Для чего потомку победителей Ганнибала, патрицию, чей род восходит к основателям Рима, понадобился какой-то младший кентурион, никому не известный и вдобавок варвар с отвратительной латынью? Неужели только потому, что этот варвар удостоился мимолетной благосклонности императора?
Сенатор засмеялся.
— Если я скажу: это желание богов? — весело проговорил он. — Ты мне поверишь?
Черепанов покачал головой.
— А если я скажу: мне нравятся твои глаза?
— Под каким соусом? Рыбным или фруктовым?
Гордиан вновь расхохотался.
А потом улыбка внезапно сошла с его лица: как будто сдернули маску.
— Ты прав, — сказал он. — Твоя латынь омерзительна, а благосклонность Августов — временна. Но есть нечто — важнее желаний богов и прихотей владык. Важнее Сената и народа Рима. Важнее его императоров… Это сам Рим, Геннадий. Вечный и неповторимый. Я вижу твои глаза, кентурион. Я вижу, как ты смотришь. Я не знаю, кто ты. Но я знаю, кем ты можешь стать. Не человеком Максимина. Не ставленником Александра или Мамеи… Гражданином Рима!
«Да, — подумал Геннадий. — Ты прав, я могу. И стану. Только не гражданином города Рима, а гражданином Римской империи. Я им стану! И буду драться за эту империю! И сделаю все, чтобы она — была! Она того стоит, черт возьми! А я не хочу, чтобы засранцы-политиканы просрали ее, как просрали мою Родину!»
