Вячеслав Дыкин - Гусариум (сборник)
В его облике было нечто неправильное. Что именно – Савиньи понял, лишь когда они отмыли, отогрели его. Придали ему человеческий вид. Одели посланца из будущего, в соответствии с инструкцией Бланшара распечатав присланный из Москвы сундук. Мягкие сапоги, простой драгунский мундир, серый сюртук… И шляпа. Та самая шляпа.
Только увидев незнакомца в этом наряде, Савиньи понял, кого им прислали из будущего.
Хотя у «гостя» по-прежнему подрагивали руки, а из глаз так и не ушло осоловелое выражение… Но, несомненно, это был он – император французов. Не просто двойник.
В нем было нечто такое, что не по зубам было его близнецу, ныне взирающему из окон Петровского дворца на зарево Москвы. При всем величии тот, второй, был всего-навсего человек. Этот – нет.
Это выяснилось очень скоро. Присланный потомками Наполеон начал говорить. И ад пришел на землю.
* * *Лычевка горела. Алые отсветы плясали по улицам, отражаясь в лужах. Сонмы искр летели по прихоти ветра, мешаясь сухими листьями и каплями дождя. Повсюду лежали мертвые тела. На большинстве были изодранные французские мундиры.
Но встречались и наши – русские крестьяне. Женщины. Дети. Немногочисленные жители деревни, которых мы подкармливали захваченным у француза фуражом.
А вот спасти не успели.
Мы с Еремеевым даже не успели предупредить Денисова, доставить к нему плененного наполеоновского академика. Мы оплошали.
Савиньи продолжал говорить, речь его было не остановить. Я подумывал уж заткнуть ему рот кляпом и немедля везти в расположение нашей партии, когда…
Лес вокруг нас ожил.
Они появлялись между разлапистых елей, выскакивали из сухих зарослей дикой малины, перескакивали через валежник…
Они шли за нами не как организованный отряд, преследующий партизан, – к такому мы были готовы, услыхали бы за версту.
Они передвигались, как толпа дикарей – бесшумно и стремительно. Пригибаясь к земле, ползя на брюхе и на четвереньках. Втягивая ноздрями холодный воздух, будто гончие.
Если бы не дикий, торжествующий вопль, который издал их предводитель, завидев нас, мы не успели бы сделать даже пары выстрелов.
Но мы успели.
Отбросив пистолеты, выхватили сабли, встали посреди поляны спина к спине.
Рыжеусый хорунжий, выписывающий клинком угрожающие восьмерки.
Казачий кашевар в мундире мамелюка, с черным лицом африканца.
Я – мечтательный гусарский корнет, вновь встретившийся лицом к лицу с собственными кошмарами.
За нашими спинами спрятался академик – лилипут, впустивший в мир Зло, которое подступало теперь вплотную к нам.
Они кружили между елей, улюлюкая и визжа.
Такие неуместные в этом привычном с детства – своим сумеречным спокойствием, сонной леностью – русском хвойном лесу.
Безумцы. Дикари.
На них остались еще обрывки прежних мундиров – вот бело-зеленый испанец, но щеки его, будто украшение, протыкают два гвоздя; вот красный голландский улан, но лицо его исцарапано, изрезано чудовищным узором. Они могли бы застрелить нас, но словно позабыли, как обращаться с огнестрельным оружием. Свои ружья они держали штыком вниз, перехватив на манер копий.
Они атаковали все одновременно – по команде своего предводителя – грудь его по-прежнему защищала кавалерийская кираса, но головной убор он усовершенствовал – вместо каски с конским хвостом напялил на себя отрезанную лошадиную голову, оскаленную, с выпученными поблекшими глазами, еще не тронутую тлением, совсем свежую.
Команда была отдана не словами. Это был звериный рык, каким дикий хищник созывает свою стаю. В нем не было ничего человеческого. Как и во всем этом страшном племени, окружившем нас, угрожавшем нам своими клинками и пиками.
Вот они, те, о ком говорили и Ржевский, и Савиньи – Новая Армия Нового Бонапарта.
Сталь встретилась со сталью – с лязгом и искрами. Пошла отчаянная рубка. Я уложил не менее троих. Еремеев орудовал шашкой сплеча, как рубящий хворост лесоруб, каждым ударом встречая податливую плоть.
Нас опрокинули и смяли. Страшный удар под ребро поверг меня на землю. Я успел заметить, как взмывает к верхушкам елей тело Феофана в зеленых шальварах и алой венгерке, вздернутое на пики. Следом увидел, как на хвойный ковер упало окровавленное пенсне Савиньи. Его дикари разодрали на части.
Нас с Еремеевым, обезоруженных, избитых, залитых кровью, потащили через лес. В ставку лжеимператора.
Над Лычевкой стоял дикий крик, звериный вой. Между горящих изб и по косогору, на котором высился зловещий в алых отсветах старинный монастырь, метались человеческие фигуры. Кроме общих очертаний – ничего человеческого в них не оставалось.
Они пели и плакали, смеялись и визжали. Будто боясь собственных лиц, остатков человеческого в себе – расцарапывали их, резали штыками и бритвами. Напяливали на головы еще горячие шкуры, содранные с собственных лошадей. Наряженные кто во что – в блистающих золотом ризах священников и женских салопах, замотанные прелой соломой и еще дымящимися внутренностями, стадо безумцев, дикий карнавал монстров.
Бонапарта в этой безумной сумятице можно было найти без труда. Он был его средоточием. Находился где-то за стенами монастыря. К нему нас и тащили.
Слышно его было издалека. Голос его дробился, распадаясь на части, повторялся многократным эхом. Его подхватывали шныряющие вокруг Лычевки озверелые нелюди, бормоча и шепча, твердя как молитву.
Наполеон говорил:
– Черпая ладонями звездную пыль, ловя метеоры и срывая огненные цветы – мы обошли сто морей, мы заглянули за край небосклона. Ныне мы возвращаемся в мир. Не как гости – как хозяева. Ныне мы вершим новое царство человечье, которое длиться будет тысячу тысяч лет…
Я вслушивался в его голос. И чем больше слушал – тем глубже увязал в паутине навязчивого бреда, клубящегося морока, однажды уже открывшегося мне. В тот миг, когда я вошел в избу на окраине Городища, узнал в раненом на лавке человека, спасшего мне жизнь. И услышал его голос.
Это у них с ложным Бонапартом было общее. Оба они сумели обмануть время. Оба расплатились за это рассудком. Но, кроме того, получили и еще кое-что. Эти СЛОВА, способные подавлять волю и вызывать навязчивые видения. Эти слова, благодаря которым Лычевка превратилась в ожившую картину Босха или Брейгеля.
Нас подвели к нему. Бонапарт стоял на ступенях церкви. Всё тут было залито кровью. Вздернутые на пики головы, выпотрошенные тела… Дикое кощунство. Пришествие антихриста.
Он стоял посреди всего этого, в своей знаменитой шляпе, в забрызганном кровью сером сюртуке. Простирал перепачканную ладонь, благословляя свое воинство. Ему подали почтительно, с поклоном, как драгоценный дар, голову Савиньи, он поднял ее за волосы, показывая всем, продолжил свою речь:
– Вам лгали, что свет подарит избавление, но истинный свет лишь оковы и решетки для человечьего духа. Ныне я избавляю вас от них. Вознесите очи ваши – что вы узрите? Алмазное крошево на черном. Мы – те алмазы. А свобода наша не имеет границ и рамок. Она черна и безгранична. Забудьте всё, что было, дети новой Эры. Я пришел дать вам свободу. Истинную свободу, имя которой – тьма.
Кинув к ногам императора, нас с Еремеевым даже не потрудились связать, отметил я частью угасающего рассудка.
Потому что мы не пленники здесь. Мы даже не гости. Мы полноправные участники. Ответы приходили ко мне сами. Голос звучал внутри моей головы, отталкиваясь от стенок черепа, звал меня присоединиться, вкусить новой прекрасной жизни. Стать у истоков нового земного царства. Царства, у которого не будет живых врагов и которое простоит тысячи лет…
Надо только скрепить договор. Еремеев – вот он, стоит рядом со мной, клонясь тяжелой окровавленной головой к земле. Я должен избавить его от мук, должен вырвать его сердце – собственными руками. И поднести в дар моему императору…
Я почувствовал острое желание расцарапать свое лицо. Изменить его. Скрыть его. Я теперь стану частью великой Империи человеческой, – к чему мне мое лицо?
Еремеев всхрапнул, подался вперед, отчаянным рывком преодолев несколько ступеней. Оказался лицом к лицу с Бонапартом. Тот попятился, опуская руку, в которой держал голову Савиньи, прерывая свою речь…
Еремеев коротко ударил его ножом. А затем – еще. И еще.
Наполеон крякнул, покачнулся, согнувшись пополам, покатился вниз по ступеням… Так и остался лежать, широко раскинув руки, среди требухи и кровавых луж.
Толпа отхлынула, роняя пики и сабли. Задохнулась криком, затаила дыхание. Люди изуродованные, оборванные, оглядывали друг друга, не понимая, где оказались.
Голос пропал. Слова смолкли. Наваждение рассеялось.
Еремеев тяжело опустился на ступени рядом со мной.
– Помилуй господи, – сказал он. – Кажись, ушатал супостата.
По щекам моим текли слезы.
Мы смотрели на тех, внизу. Они ходили по двору, как тени, сталкиваясь лбами, роняли оружие. У них не было больше сил на крик, накричались, потеряли голос… Могли только стонать, шептать, причитать. Они не понимали, где они и кто они. Не помнили своих имен. Как марионетки с перерезанными нитями, навек потерявшие своего кукловода.
