Андрей Волос - Маскавская Мекка
— И позвольте теперь. К торжественной церемонии. Памяти памятника! — Он умерил голос и окончил: — Начинаем.
Толпа заволновалась, перетаптываясь — всем хотелось видеть лучше.
Твердунина заметила, что Емельянченко медлит, ловя ее взгляд. Равнодушно кивнула.
Евсей Евсеич отчаянно засемафорил.
Кран взревел, стрела стала подниматься.
Петраков свистнул своим ребятам, и двое вскарабкались на постамент.
— Майнай, майнай! — заорал тот, что взобрался первым. — Еще, еще майнай!
Блоки вращались. Крюк съезжал, как червяк на паутине.
С третьего раза поймав, рабочий умело захлестнул трос.
— Вирай! — закричал он затем, налегая всем телом на истукан.
Двигатель завыл, и блоки снова заскрипели, выбирая слабину.
«Зачем же за шею? — подумала Твердунина. — Нужно же было поперек туловища…»
Напряженно жуя окурок, крановщик приник к рычагам.
Трос вытянулся и напрягся.
Что-то захрустело.
Бац! — скульптура оторвалась от основания и повисла, раскачиваясь и медленно вращаясь. Казалось, тело ее мучительно содрогается.
На площади стало тихо, как в склепе.
Александра Васильевна в ужасе смотрела на подвешенное изваяние.
— Пли! — крикнул лейтенант Свищов и рубанул воздух ладонью.
Залп распорол небо, с оттяжкой ударив по нервам.
В ту же секунду долгожданное солнце внезапно вывалилось из облаков, жарко хлынуло на землю и взорвалось на металле труб и автоматов.
Капельмейстер, привстав на цыпочки, яростно отмахнул, — оркестр ступенчато грянул, загудел: волнистые звуки протяжно поплыли над головами.
Подъемный кран задрал стрелу.
Фигура, захлестнутая тросом за горло, качалась на этой стреле, мучительно выгибаясь над темной, чернорукой толпой.
Твердунина ахнула и на секунду закрыла глаза ладонями.
Кандыба крякнул.
Кран заскрежетал, повел стрелу влево, одновременно поднимая свой страшный груз. Раскачиваясь, скульптура взъезжала все выше. Вот она оказалась над кровлей мавзолея.
Крак!
— А-а-а-ах! — выдохнула толпа.
Освободившийся крюк подпрыгнул.
Словно снятое рапидом, обезглавленное туловище начало медленно падать… полетело вниз… долетело… и тяжело грянулось о крышу, брызнув пыльной крошкой и расколовшись.
Мавзолей ухнул и покосился. Крановщик сбавил газ и растерянно высунулся в окошко кабины.
Голова быстро катилась по гладкому бетону… достигла края… тяжело упала на землю… сделала еще два или три оборота… и замерла возле трибуны.
Мертвые глаза смотрели вверх с покрытого оспинами лица.
Александра Васильевна почувствовала, что сейчас ее вырвет.
— Пустите, — сказала она и слепо шагнула к лестничке. — Пустите же!
Степан Ефремович ахнул.
— Куда?! Клопенку сюда! Где Клопенко?! — рычал он медвежьим голосом. Да ты за такое!.. ты за такое не билет!.. в бараке сгною!.. Клопенку мне!..
Петька, матюкнувшись, схватил было Твердунину за руку.
— Стоять!
Она пошатнулась, и ледяной ужас облил сердце.
Дверь райкома раскрылась.
— Алекса-а-а-андра Васильевна-а-а! — заполошно кричала Зоя с порога, припрыгивая от нетерпения и маша рукой. — Идите скорее, Михал Кузьми-и-ич зво-о-о-онют! Говорят — сро-о-очно!
Александра Васильевна встрепенулась, обожгла Петьку яростным взглядом. Тот, заворчав, нехотя отступил.
Она быстро спустилась по ступеням, добежала до дверей… взлетела на второй этаж, толкнула дверь кабинета.
— Алло!
— Ну, долгонько вас к телефону-то зовут, голубушка, — пророкотал знакомый, родной голос Клейменова. — Обедали?
— Нет, Михаил Кузьмич, что вы! — заторопилась Твердунина, обмирая: не знала, чем порадует Клейменов. А ну как Кандыба уже успел доложить? — У нас мероприятие, — сказала она звенящим от волнения голосом. — Как раз сейчас… и я… извините… с народом, так сказать.
— Слышал я про ваше мероприятие, слышал… Молодцы. Крайком вас поддерживает. Верное решение. Своевременное. В условиях сложившейся обстановки. Не растерялись. Не побоялись ответственности. Одобряю. Так держать, Твердунина.
Александра Васильевна почувствовала, как кровь радостной волной бросилась в голову.
— Спасибо, Михал Кузьмич! Спасибо, я и впредь… со всей ответ…
— Погоди, погоди, — рокотал Клейменов. — Еще не все, Твердунина, не все… Значит, слушай. Дельце у нас с тобой будет. Мы тут с товарищами посовещались… Есть такое мнение, что засиделась ты у нас в районе, Твердунина! Надо тебе, Твердунина, того! Как-то все-таки, а? А то что ж это? Под лежачий-то камень вода не того, как говорится.
Александра Васильевна немо кивнула.
— Слышишь меня, Твердунина? Я выдвинул предложение… Соратники, конечно, поскрипели: молода, мол… да и женщина. Но я указал на твою инициативку. Согласились: зрелая, говорят, инициативка. В общем, так, Твердунина! Пойдешь ко мне третьим секретарем?
— Ме-е-е-е… — произнесла Александра Васильевна, едва не теряя сознание.
— А что? Область вашу мы укрепили. Кандыба — мужик твердый, он райончики подтянет. Нечего тебе там сидеть. В область тебя поднимать смысла нет. Что ты там, Твердунина, под Кандыбой будешь делать? На промышленность разве кинуть? — так не потянешь… А бумажки перебирать и без тебя бездельников хватает.
— Хорошо, — пролепетала Александра Васильевна. — Отдел… я… бумажки… нет, зачем?..
— Короче, пойдешь ко мне «третьим». Фактически — заместителем по идеологии.
Он откашлялся.
— Спрашиваю — лады?
— Лады! — Александра Васильевна встряхнула челкой. — Слушаюсь, Михаил Кузьмич!
— Вот в таком разрезе, — задумчиво сказал Клейменов. — Как вообще дела-то? Кандыба там чего? Разворачивается? Он мужик боевой…
— Разворачивается, — подтвердила Твердунина. — Что-то даже слишком.
— В каком смысле?
Она замялась, лихорадочно ища ход.
— Даже не знаю, как сказать… ну, уж разве что с ратийной прямотой… Пьет он, Михал Кузьмич! Безобразно пьет! Вчера прибыл — перегаром разит. Сегодня и того пуще. Просто ни в какие ворота. Сами понимаете — мероприятие, общественность города, салют, караул… а он на трибуне едва на ногах, папа-мама молвить не может. Ночевал в гостиничке, так утром уборщицу от него едва отбила… уж не знаю даже, неловко вам сказать… Прибежала, плачет, лица нет, платье порвано… Мероприятие, так он настоял за голову цеплять… и все развалилось… Я ему говорю: как же за голову?.. А он: за голову, и все тут!.. Да еще Клопенкой грозит!
— Что? — грозно прогудел Клейменов, ни черта не поняв, но выхватив все же из ее сбивчивой речи несколько ключевых слов. — Клопенкой?! Уборщицу?! За старое?! Ну-ка быстро мне его на провод! Сейчас я мозги-то ему прочищу!
— Да он небось отнекиваться станет, — предположила Александра Васильевна. — Знаете как? — начнет с больной головы на здоровую. Мол, я не я, лошадь не моя… я, мол, не за голову!.. это она за голову!.. вы его разве не знаете?
— Вот я ему повалю! — пригрозил Клейменов. — Будет ему лошадь! Гони его сюда!.. А сама собирайся, Твердунина, собирайся! Минут через пятнадцать секретарша тебе телефонограмму по Ч-тринадцать передаст.
Александра Васильевна ахнула и выронила трубку.
— Что? Не слышу! — дребезжал в мембране голос. — Твердунина! Ты чего? Але! Але, Твердунина!
— Михаил Кузьмич! — залепетала она, чувствуя, как тошнота подступает к горлу. Перед глазами все плыло, голос дрожал и срывался. — Может быть, не надо по Ч-тринадцать? Я ведь по Ч-тринадцать уже однажды… зачем? Может быть, простым переводом? Ну пожалуйста!..
Клейменов хмыкнул.
— Вот уж не ждал от тебя, голубушка, — укоризненно протянул он. — Что это еще такое — не надо?! Это как понимать? Замараться боишься? Соратникам не доверяешь? Ты это брось! Дисциплина есть дисциплина. Давай-ка без этих! Стыдно!.. Ладно, считай, ты не говорила, я не слышал… Собирайся, Твердунина, собирайся!
Маскав, пятница. Чай из душицы
Загремело вдалеке железо, бесстрашный дервиш сказал: «Наполним чашу!..» — и Найденов погрузился в огромное гулкое пространство.
Габуния, напряженно скособочившись на лавке, приоткрыв рот и вытаращив черные глаза, смотрел в дальний конец коридора, где тускло сияло пятно электрического света. Курчавые волосы на его висках медленно шевелились. Казалось, кто-то невидимый чуткими пальцами перебирал их один за другим легко касался, заставляя дрогнуть и приподняться, затем отпускал — и волосок возвращался на прежнее место, но уже не черным, как прежде, не смоляным, а кипельно белым — как будто его на мгновение погрузили в серебряную амальгаму.
Найденов безвольно следил за этим завораживающим процессом, испытывая не страх, а только терпкую горечь.
Сплющенное время не позволяло думать связно, от пункта к пункту. Волосы на висках Габунии все шевелились и белели… железо звенело… голос дервиша легким эхом еще пульсировал между голыми стенами камеры… Странное, гипнотическое чувство умиротворения… скорее бы… и уже тогда свет… чистота… одиночество…
