Андрей Волос - Маскавская Мекка
— Все равно, — поморщилась она. — Давайте краном.
— В общем, когда кран зацепит — тут уж вы не зевайте, — обрадовался Емельянченко. — Тут уж вся ответственность на вас ляжет, лейтенант!
Между тем площадь приняла вполне траурный вид. Караул и оркестр расположились справа. Вплотную к памятнику замер кран. Напротив него встали впритык друг к другу четыре мехколонских грузовика. Борта их были затянуты кумачом, по которому шла черная полоса.
Косую крышу мавзолея, оказавшегося в центре каре, засыпали свежим лапником, им же покрыли пространство у входа; две разлапистые еловые ветки украсили проем. Большую фанерную трибуну, несколько раз кочевавшую с места на место, в конце концов утвердили прямо возле постамента, с другой стороны от крана, и тоже принарядили хвоей.
Емельянченко суетился, тонким ломающимся голосом выкрикивая распоряжения.
— Подальше, товарищи, подальше! Не надо! Не напирайте! — командовал он, с растопыренными руками налегая на участников митинга, общим числом человек полтораста. — Ну-ка, немножечко подальше! Не нарушайте геометрии! Викентий Порфирьич, скажите своим, чтоб не напирали!..
Капельмейстер взмахнул руками — и сначала фальшиво, но с каждым тактом все стройнее и стройнее трубы стали вытягивать длинные плаксивые ноты.
Александра Васильевна стояла в сторонке, задумавшись. Вдруг прямо над ухом зачмокал Кандыба. Твердунина вздрогнула и отшатнулась.
— Степан Ефремович! — машинально произнесла она.
Ниночка стояла по левую руку от нового шефа, держа под локоток и преданно глядя снизу вверх в его брюзгливо насупленное лицо. Петька вид имел по-собачьи напряженный — похоже, в любой момент был готов кинуться.
— Гляди-кось, — жеманно сказала Ниночка, окинув Твердунину гадким взглядом. — Ишь, как запела. Очухамши-то. Степа-а-а-ан Ефре-е-е-е-мович!.. гнусаво передразнила она. — Раньше надо было думать…
— Прикажете начинать? — глухо спросила Александра Васильевна.
Музыка лилась все глаже и громче. Стая ворон шумно сорвалась с голых верхушек бурых тополей и, раздраженно каркая, потянулась в сторону бетонного.
— А что ж не начинать? Неужто и дальше придуриваться будем? — зловеще протянул Кандыба, высвобождая локоть. — Показывайте. Ага. Вот это, значит, сооруженьице… Мавзолей, значит. Удумали. Ладно. Хорошо. Начинать так начинать. Но уж вы не сомневайтесь. Уж мы с вами еще найдем минуточку. Поговорим. А то вы все в обморочки… в бессознаночку… Ничего, выделим часочек. Уж не без этого. Не без того, как говорится. Уж поговорим-то мы на славу. Если ничего другого… — Он гулко откашлялся и приказал: — Откройте митинг. Слово мне. Вперед.
И шагнул первым.
Они медленно поднялись на трибуну и встали рядом. Ниночка пристроилась слева от Кандыбы, Петька — справа от Твердуниной.
Евсей Евсеич вскинул руку, оборотившись в сторону оркестра. Музыка смолкла так же нестройно, как и начиналась; фагот вывел еще несколько нот в полной тишине, но и ему, наконец, сунули в бок.
Площадь затихла.
— Товарищи! — надтреснуто сказала Александра Васильевна. — Траурный митинг, посвященный увековечиванию памяти памятника великому Виталину, позвольте считать открытым.
Пролетел робкий ропот, затем посыпались с разных сторон хлопки аплодисментов.
Пережидая шум, Александра Васильевна по-прежнему чувствовала только свою тоску. Глядя на изваяние, которое, казалось, с интересом прислушивается к словам и шуму, она пожалела вдруг, что заварила всю эту кашу с увековечиванием. Прав был Петраков — на помойку!.. С усилием отвела взгляд и горестно обозрела толпу. «Подлец, подлец… под-лец, под-лец…» бессмысленно стучало разрывающееся сердце.
— Товарищи! — без выражения продолжила она. — Сколько помнят себя жители нашего города, столько и был рядом с ними памятник Виталину. Свои радости, свои беды мы приносили сюда, к его подножию…
Замолчала, потом выговорила глухо, с трудом:
— Случилось непоправимое.
Собственная фраза ударила ее наотмашь. Больше всего она хотела бы сейчас зарыдать и крикнуть им всем, глядящим на нее тремя сотнями разноцветных глаз: «Я несчастна! Вы слышите?! Я несчастна!! Ну сделайте же что-нибудь, черт бы вас всех побрал!.. Мой любимый ушел, отдав меня этому мерзавцу!..»
Губы не слушались. Горло непроизвольно подергивалось.
Что-то ныло, болело в груди… сердце, что ли?.. Нет, не сердце… Душа?.. тоже нет — ведь нету, нету никакой души!.. чему болеть, если нету?..
По толпе прошла вторая волна ропота.
— Памятник пришел в негодность. Жители нашего города… и работники пуговичной фабрики… и передвижной мехколонны… выдвинули инициативу о сооружении мавзолея. Как видите, он построен в рекордно короткие сроки. Это случилось в дни, когда весь наш край собирает силы, чтобы помочь революционному Маскаву… когда каждый думает только о том, чтобы отдать всю энергию… когда каждый готов отдать и саму жизнь — лишь бы гумунизм вышел, наконец, за пределы края!.. Но даже в эти дни мы не бросили нашего родного Виталина!.. у нас нашлось время подумать и о нем! Я горжусь вами, товарищи!.. И теперь слово… предоставляется первому секретарю обкома… Александра Васильевна нечеловеческим усилием подавила всхлип. — Кандыбе Степану Ефремовичу!
Опять зааплодировали — на этот раз дружно и долго.
Кандыба тоже поднял руки и удовлетворенно похлопал, не переставая при этом чмокать и подсасывать. По сравнению с тем, каким он явился утром, «первый» стал еще больше: устрашающей горой возвышался на трибуне. Пережидая овацию, неспешно поворачивался мощным носорожьим корпусом то вправо, то влево, и было непонятно, хочет он оглядеть толпу или, наоборот, предоставить толпе возможность как следует рассмотреть себя. Пламенный блик бежал по груди, покрытой сияющей чешуей орденов и медалей. Когда аплодисменты стали стихать, Степан Ефремович рывком подался вперед, схватившись за перильца, которые в его лапищах казались не толще школьной линейки, и бросил рокочущим басом:
— Товарищи!
Выждал, не прекращая чмокать и вращаться.
— Мы, гумунисты края, собрались. Сегодня, чтобы сказать со всей. Определенностью «нет» тенденциям. Хаоса и развала!
Он говорил уверенно, тяжело, подчеркивая слова паузами, отстоящими друг от друга не более чем на четверть вдоха, и оттого фразы наливались каменной тяжестью и рушились с трибуны гранитными глыбами. Речь его была сконцентрирована до крепости царской водки, сгущена до состояния густой патоки — потому что ни одного лишнего слова, способного замутить смысл, Кандыба не произносил.
— Есть и наша в том, что дорогой всем великому Виталину. Пришел в полную негодность. Да, товарищи! Скажу со всей старого гумуниста. Недосмотрели.
На секунду понурился, но затем распрямил плечи и стал еще выше ростом.
— Потому что и в наших тесных. Встречаются случайные. Которым не в рати. А на свалке истории. Именно на них лежит, что сегодня. Мы стоим здесь, сдерживая. Скорби и негодования. Не стану называть, потому что. Знаем, где собака порылась. И если что, за спиной держать не будем. Какой толк, если я скажу. Что за случившееся, а точнее — за содеянное. Лежит на секретаре районного комитета. Твердунина А. В., которая ответит. Обещаю вам, ответит. И уверяю, что выговором тут. Нет уж, товарищи. А по всей строгости.
Он вскинул голову — и еще чуточку вырос.
— Нашлись, однако, — продолжал реветь Кандыба, — здоровые гумунистические, которые. Во-первых, идею создания и увековечивания. А во-вторых — обещают вам новый. Без памятника вы никак. Потому что это вечно. И поэтому вы не останетесь. Гумрать позаботится, чтобы все. Потому что без этого нельзя. Кто прийти и посмотреть. Кто поклониться и сказать. Кто положить и преклониться. Имели бы такую всегда. У нас будет новый памятник, товарищи! Обязательно будет!
В эту секунду от станции покатились протяжные и выпуклые паровозные гудки. Кандыба оглянулся и потряс кулаком.
— Вы слышите? Мы готовимся! Наш бронепоезд на запасном! Не сегодня-завтра он встанет на главный! Но уже сегодня первые двести! С вокзала Краснореченска! Отважных бойцов отправляются в бой! Поможем Маскаву, товарищи! Это долг рати, долг гумунизма, долг каждого! Виталин с нами!..
Его носорожий рев перекрывал вопли паровозов.
Александра Васильевна смотрела перед собой сухими глазами. Жизнь ее стремительно валилась под откос, но она ни о чем не жалела. Единственное, чего ей сейчас хотелось, это не слышать голоса Кандыбы, с нечеловеческой мерностью производящего гудящие, невыносимо громкие слова.
— И позвольте теперь. К торжественной церемонии. Памяти памятника! — Он умерил голос и окончил: — Начинаем.
Толпа заволновалась, перетаптываясь — всем хотелось видеть лучше.
Твердунина заметила, что Емельянченко медлит, ловя ее взгляд. Равнодушно кивнула.
