Господин Тарановский (СИ) - Шимохин Дмитрий

Времени нет. Секунда — и он разорвет горло головной лошади.

Резко оборачиваюсь к Ольге. В тусклом, призрачном свете, отраженном от снега, ее лицо — белая маска, где темными провалами кажутся огромные, парализованные ужасом глаза. И сую ей в руки пучок ледяных, дергающихся вожжей.

— Держи! — ледяным голосом приказываю ей.

Мгновенно очнувшись от оцепенения, она хватает вожжи, с силой тянет их. Спинным мозгом чувствую, как она всем телом наваливается на вожжи, борясь с рвущейся вперед мощью обезумевших животных. Лошади хрипят, визжат, бьют копытами лед, но она держит. Ее хрупкое тело превратилось в единственный барьер между нами и хаосом.

Руки свободны.

Время как будто остановилось. Сердце колоколом стучит в грудной клетке.

Я вскидываю штуцер к плечу. Вожак, припав к земле, делает первый вкрадчивый шаг. Я не стреляю. Жду. Десять метров. Пять. По морде вижу: сейчас он прыгнет.

Терпение. И плавное движение пальца.

Мир расколол надвое оглушительный, сухой треск выстрела. Яркая вспышка выхватила из мрака оскаленную пасть, вздыбленную шерсть, желтые клыки. В воздух взметнулись искры и плотный клуб порохового дыма.

Вожак, коротко взвизгнув от смертельного удивления, прыгнул и будто споткнувшись о невидимый барьер, и замертво рухнул в снег.

Стая на долю секунды оцепенела.

Но голод и ярость сильнее страха.

Низкое, утробное рычание взорвалось с новой силой. Стая хлынула на нас с боков.

Штуцер бесполезен. Я бросаю его в розвальни и выхватываю револьвер из-за пояса.

Один прыгает на край саней. Ольга кричит…

Ба-бах!

Выстрел в упор. Волк с визгом кубарем катится в темноту. Я разворачиваюсь, почти упираясь стволом в другую тень, метящую в шею лошади.

Ба-бах!

Зверь валится под копыта. Лошади снова визжат от ужаса, Ольга кричит, но вожжей не отпускает. Ее тело — натянутая струна.

Ба-бах! Третий.

Осталось три.

Но гибель вожака и еще троих самых матерых хищников сделала свое дело. Их ярость сменилась растерянностью. Они отшатнулись, атака захлебнулась.

Один за другим, поджав хвосты, они начали отступать. Растворяться в ночной темноте, из которой явились. Бесшумные тени.

Всё.

Закончилось.

Возвращается тишина. Теперь она звенит в ушах, тяжелая, оглушительная. Воздух густо пахнет порохом, кровью и звериным страхом. Лошади дрожат крупной дрожью, покрытые мыльной пеной, но несут, опутанные вожжами, которые все еще намертво сжимает Ольга.

Она сидит прямо, как сломанная кукла, глядя в пустоту перед собой.

Я медленно, очень осторожно, забираю у нее вожжи, буквально разгибая ее застывшие, сведенные судорогой пальцы, и смотрю на ее лицо. Белое полотно, темные круги под огромными, иссушенными ужасом глазами. Но в них нет паники, лишь бездонная, выжженная дотла усталость, и… еще что-то новое. Твердая, как сталь, воля.

Я молча прижимаю ее к себе, укрывая полой тулупа, чувствуя, как она вся дрожит в ознобе.

Розвальни унося тнас прочь от места бойни, где на белом снегу расплывались темные, безобразные пятна. Тишина, вернувшаяся в лес, казалась неестественной, оглушающей. В воздухе все еще висел едкий пороховой дым. Лошади шли неровно, то и дело всхрапывая и прядая ушами.

— Я… я не чувствую рук. — прошептала Ольга. — Мне кажется, они так и застыли на вожжах.

— Ты не просто их держала, — сказал я тихо, глядя на темную дорогу впереди. — Ты нас спасла, Оленька.

Она не ответила. Лишь тяжело, как-то по-детски, прижалась ко мне всем телом, утыкаясь лицом в жесткий мех моего тулупа. Ее плечи мелко дрожали в беззвучных рыданиях — отходная реакция на пережитый ужас.

— Отвези меня отсюда, Влад, — наконец донесся до меня ее приглушенный шепот. — Пожалуйста. В тепло. Куда-нибудь, где есть стены и огонь.

Я сильнее укутал ее тулупом, взял вожжи крепче. Теперь у нас была одна цель. Простая и ясная, как полярная звезда. Дойти. Выжить. Добраться до тепла.

— Держись, родная. Скоро Омск.

Мы въехали в Омск на уже рассвете — так в этом краю называется серое, мутное марево, не обещавшее ни света, ни тепла. Город встретил нас промозглым воздухом, запахом дыма из тысяч печных труб и скрипом промерзшего снега.

Ольга дремала, привалившись ко мне на плечо. Я видел ее лицо — осунувшееся, белое как снег, с темными, почти черными кругами под глазами. Адреналин боя прошел, оставив после себя лишь звенящую, ледяную пустоту и бездонную усталость. Что же — Соколов и казаки, я надеюсь, могли еще подождать. Первым делом надо устроить утомленную долгой дорогой супругу.

Лучшая гостиница города оказалась по-казенному неуютной, но, по крайней мере, теплой. Сняв номер, я дождался, пока растопят печь, лично проверил, не дует ли из окон, приказал подать горячий бульон и крепкий чай. Поймав полового, я сунул ему в руку полтинник.

— Никого не впускать. Даже если сам губернатор явится. Пусть барыня почивает.

Затем я вошел к Ольге. Она сидела в кресле у голландской печки, укрытая пледом. Такая хрупкая в этом огромном, неуютном номере.

— Ты останешься здесь. Отдыхай, — сказал я. — Не успеешь оглянуться, как я вернусь с готовой каретой.

Слабо улыбнувшись, она кивнула. За эти сутки между нами родилось «абсолютное доверие».

На улицах Омска, взяв с собой искореженную деталь крепления, я быстро нашел мастерские: огромный, закопченный двор, где лязгало железо и валил густой черный дым. Подойдя к старшему артельщику — кряжистому, похожему на медведя бородатому мужику в кожаном фартуке, показал ему деталь и объяснил, что надо сделать..

Он повертел в мозолистых руках обломок металла, хмыкнул.

— Работа сложная. Казенных заказов по горло. — Он лениво сплюнул на пол. — Неделю ждать придется, барин. А то и две!

Я не стал торговаться. Молча расстегнул сюртук и достал из внутреннего кармана документ, вложенный в тисненую кожаную папку. Положил на покрытый сажей верстак.

— Статский советник Тарановский. Срочно. Уже вчера надо!

Правильная бумага и командный голос открывал в Империи любые двери. Артельщик медленно протер руки о фартук, взял бумагу. Его глаза, до этого ленивые и презрительные, забегали по строчкам. Не знаю, читал он, или только делал вид, но медведь на глазах превратился в испуганного просителя.

— Ваше высокоблагородие… — промямлил он, сгибаясь в поклоне. — Да что ж вы сразу не сказали! Сию минуту! Всех сниму, для вас сделаем!

Решив, однако, не доверять словам, я остался в адском пекле кузницы. Игнорируя запах раскаленного металла и оглушительный грохот молотов, я стоял и смотрел, как в огне горна рождается новая деталь. На меня косились, работные недовольно переговаривались «что этот истукан тут стоит?», но зато к полудню все было готово. Расплатившись так щедро, что у медведя-артельщика глаза вылезли на лоб, я решил ковать, пока горячо:

— Деталь — это полдела, — сказал я, холодно глядя на него. — Мне нужен человек с руками и головой. Чтобы поехал со мной сейчас, и на месте все сделал. Кто у тебя справится?

Артельщик, до этого лишь кланявшийся, тут же засуетился, почуяв возможность услужить еще больше.

— Есть такой, ваше высокоблагородие! Степан! Молодой, да ухватистый, как клещ! Смекалист, враз сообразит что к чему. Степ-ка-а! — рявкнул он в оглушительный грохот цеха.

Из полумрака, освещаемого сполохами горна, вышел парень лет двадцати пяти. Крепкий, ладный, весь в саже, только глаза и зубы на чумазом лице белели. Он вытер руки ветошью, глядя вопросительно то на меня, то на своего начальника.

— Вот он, батюшка. Степан, — подобострастно представил артельщик. — Лучше него с железом в Омске никто не управится.

Я окинул парня оценивающим взглядом. Крепкие, умелые руки. Ясный, неглупый взгляд. То, что нужно.

— Поедешь со мной, Степан, — сказал я прямо, без предисловий. — Верст сорок от города. Поставишь эту деталь на место. Инструмент свой бери нужный. За работу и скорость заплачу тройной дневной оклад. Наличными. Сразу.