Чужой среди своих 2 (СИ) - Панфилов Василий Сергеевич "Маленький Диванный Тигр"
Аукается это всему Союзу и доаукается до развала… но зато — почерк. Зато — лучшее в мире (нет!) советское образование. И так во всём — упор на какую-то ерунду, зато действительно важные вещи игнорируются руководством даже не упорно, а упорото! Но если у людей — кругозор деревенского писаря, выбившегося в люди, может ли быть иначе?
Почерк же, равно как и отсутствие помарок в письме, якобы о чём-то там говорит. Хотя как по мне, так только о дрессуре!
Но, блин, учитывать приходиться. Вот и сейчас — пишу черновик письма, а потом — набело. А иначе — неуважение. А мне и так немного стыдно, что это всего лишь второе письмо моим поселковым друзьям, с самого нашего отъезда.
С другой стороны, писать приходиться с большой оглядкой, думая каждый раз, а стоит ли?
А потом, написав, откладывать на несколько дней и читать его снова, представляя себя то на месте «товарища Майора», то на месте излишне бдительного комсомольского активиста, относящегося, вдобавок, с большим предубеждением лично ко мне.
Быть может, я дую на воду, но… зная заранее, что письмо моё будут читать и перечитывать, по итогу, всем классом (за неимением, собственно, особых развлечений), с доброй половиной которого у меня сложные отношения, перестраховываюсь я не на пустом месте. Нисколько не сомневаюсь, что сразу или чуть погодя, информация из письма достигнет Кольки Второва, а этот ублюдок ненавидит меня буквально всеми фибрами души! Не знаю, что он может сделать, но нисколько не сомневаюсь, что захочет.
Да хотя бы диагноз взять! Мама его хранит на всякий случай, но в поликлинику по месту жительства не сдаёт.
Диагноз нехороший. С таким неминуема постановка на учёт в психоневрологический диспансер. А там — «белый» билет и клеймо, выжигающее все шансы на нормальную жизнь. Или — всё-таки армия, но какой-нибудь совсем «нехороший» стройбат, а после — всё равно дамоклов меч диагноза, зависший над головой.
Ну а учитывая, что психиатрия в СССР карательная, и что сволочи в белых халатах щедро отваливают диагнозы заведомо здоровым людям, мне рано или поздно (и скорее рано) поставят какой-нибудь диагноз, а вместе с ним — и серию уколов, превращающих человека в овощ…
… обратный адрес у меня — «до востребования!», и это — даже не Москва!
Но всё-таки — друзья, и поделиться — хочется. Умом понимаю, что лучше бы мне вырвать эту страницу из моей жизни, но… понимаю, что это — умом, и если я её вырву, то чувствовать себя буду последней сволочью, и может быть — до конца жизни.
Покусав ручку, начинаю выводить буковки…
«… — уезжая, я нацарапал на стенках сарая и везде, где только можно, всякую геометрическую ерунду, отомстив паскудной старухе таким вот мелочным способом…»
Пишу… уже понимая, что не следует, и что скорее всего, я, описав это даже в урезанном виде, цензуря сам себя, в чистовик эту историю писать не буду…
… или буду, но совсем не так! Вернее всего, будет что-то очень сильно «по мотивам», в духе кинофильма «Весёлые ребята» или чего-то подобного.
Потому, что есть СССР, где космос и Гагарин, Целина, БАМ, Пятилетки и дружба Народов. Но есть и тот, где Первый отдел[iv], бараки и колхозные пенсии, и страх — застарелый, давнишний, въевшийся, как родовая травма для целого поколения… поколения победителей.
Правильный, настоящий СССР с плаката — это плакат и есть, ну или если хотите — витрина, на которую большинству можно только смотреть! Со стороны.
Уже без особой самоцензуры описал колхоз, наши с родителями заработки (совсем не выдающиеся по меркам посёлка) и главное — развесёлое времяпрепровождение! Все эти поездки в соседнее село в кузове грузовика с дрекольем, самогон перед танцами в клубе и прочее удалое деревенское веселье…
Писал так, как и должен писать подросток для подростков, и вышло, быть может, несколько натужно.
Зато коммуналку (без привязки к городу, но со смутным послевкусием, что это где-то на Вологодчине) описал в лучшем виде! Замки на кастрюлях, падающие с потолка тараканы и своеобразные соседи.
А потом уже, на закуску, особо подчеркнул (чтоб не завидовали!), что с продуктами здесь, с одной стороны попроще, а с другой — ни рыбы нормальной в реке, ни ягод в лесу!
— Миша! — раздался за дверью голос Антонины Львовны, предварительно поскрёбшейся, — Миша, ты не опоздаешь? Или тебе сегодня никуда не нужно идти?
Быстрый взгляд на часы…
— Ах ты… — глотаю окончание, зная уже, что соседка — дама несколько мнительная, и может принять это на свой счёт. Отходит она достаточно быстро, да и объясниться с ней, в общем-то, не составит труда, но всё это требует времени и некоторого напряжения психики, так что привык сдерживаться — благо, я и раньше не был слишком уж языкатым.
— Спасибо, Антонина Львовна! — кричу ей, откладывая в сторону тетрадь, и (несколько драгоценных секунд!) закладывая всё ж таки страницу промокашкой и запирая письмо в ящике письменного стола. Не то чтобы у соседей есть такие привычки, но…
— Я побежал! — сообщаю даме, — Маме скажете, когда придёт, что сегодня задержусь, скорее всего! Всё! Спасибо!
Её «Да не за что» в спину скорее угадывается, поскольку я уже сбегаю по лестнице вниз и вылетаю на улицу. Погода — супер! Ещё не совсем весна в настоящем понимании этого слова, но уже по-особому пахнет воздух, девушки чаще улыбаются, да и одежда ещё, пусть не у всех, но — весенняя!
— Привет, красавицы! — бросаю на бегу соседке Маше, гуляющей за ручку с маленькой дочкой Леночкой, — И пока!
— Пока-пока! — машет мне рукой вслед малявка, недавно выучившая это слово и использующая его с большим удовольствием. Чуть обернувшись, машу ей рукой, и, ускоряя шаги, скрываюсь за углом.
— Два… нет, три с повидлом, пожалуйста! — прошу дебелую весёлую тётку, высыпая из кармана медь. На ходу вгрызаясь в пирожок, почти бегу к метро, подъедая последний аккурат перед турникетом.
Бросив монетку, просачиваюсь, и, обтирая чуть запачкавшиеся руки носовым платком, в последний момент заскакиваю в закрывающийся вагон метро. Время рабочее, поэтому вагон полупустой и при желании можно сесть — что я, к слову, никогда не делаю!
Чёрт его знает, откуда это у меня, но сидеть в метро, если в вагоне стоит не то что старушка или беременная женщина, а хотя бы дама за сорок, мне крайне неуютно! Проще, собственно, вообще не садится…
В раздевалке я один из первых — предпочитаю, по возможности, приходить пораньше. Отчасти потому, что не люблю опаздывать, а отчасти — потому, что разминка, которую дают перед танцами, мне совершенно недостаточна, или вернее будет сказать — она не вполне под меня «заточена».
Предпочитаю разминаться самостоятельно — что называется, «на своей волне», а потом уже можно и вместе со всеми. А с недавних пор, по договорённости с хореографом, убедившимся, что разминка у меня вполне серьёзная, и я не отлыниваю, пока все разминаются, отрабатываю какие-то движения, в основном базовые.
— Здорово, Даян! — гыкнув, негромко поприветствовал меня один из танцоров, сунув потную ладонь.
— Здоров, Дим… — руку не отпускаю, — заканчивай уже, ладно? Уже не смешно.
— Понял, понял… — закивал тот, засмущавшись внезапно, — и парням скажу!
Киваю молча — дескать, оценил, и выхожу в зал. Шуточка по части Моше Даяна…
… в общем, я изначально не совсем верно её оценил. И саму шутку, и главное — последствия. Полагаю, что я и сейчас не в полной мере понимаю, чем и как это может аукнуться.
В нашей школе, весьма и весьма либеральной по заскорузлым меркам СССР, учится достаточно много евреев, и подозреваю, в педагогическом коллективе их тоже хватает. Отсюда — лёгкая фронда, сугубо для внутреннего использования.
Фронда, разумеется, не только и даже не столько еврейская, но — в том числе.
Учительница, вызвавшая к доске «Даяна» в обычной школе рисковала как минимум выговором. А здесь, в нашей школе, подобные обмолвки нечасто, но случаются. Очень нечасто, и полагаю, не в каждом классе, но — бывает!
