Чужой среди своих 2 (СИ) - Панфилов Василий Сергеевич "Маленький Диванный Тигр"
В полной мере оправдав мои ожидания, выхинцы с сильным опозданием провели ответный рейд, отметившись в лучшем стиле арабских подростков в бунтующих кварталах Парижа. До сжигания автомобилей и коктейлей Молотова дело за малым не дошло, но один из милицейских «бобиков» был перевёрнут, а количество побитых стёкол и разным образом обиженных граждан, по слухам, не поддаётся исчислению.
Самыми обиженными среди граждан оказались менты, перевёрнутые, потрёпанные и злые за попранную честь мундира. На мундирах, то бишь на шинелях, после выхинцев остались чёткие отпечатки подошв и плевков. Но если оттереть и отстирать шинели не составило особого труда, то вот с репутацией и самолюбием оказалось всё намного сложнее.
Обиженные менты, у которых теперь к выхинской лимите личная неприязнь, просто выставили там стационарные посты, отсекая группы подростков, едущие в город в неурочное время. Один — возле автобусных остановок, и второй — возле ближайшей (но отнюдь не близкой!) станции метро, и проблема решилась.
Это ещё не комендантский час и не гетто в настоящем смысле этого слова, но «лайт-версию» этих понятий выхинцы прочувствовали хорошо, и судя по всему, эта история у них надолго.
Почему этого нельзя было сделать раньше — загадка для меня. Здесь, в СССР, много говорят о профилактике правонарушений, но пока менты не получили по жопам, причём отнюдь не в метафорических смыслах, ничего страшного в происходящем они не видели.
— В столовку идёшь, генерал? — толкнул меня в бок Артём, собирая вещи с парты.
— Угум… — киваю согласно, пытаясь расстегнуть заевший замок портфеля. Наконец тот поддался, и я со вздохом облегчения сунул туда тетрадь и учебник, подхватываясь вслед за приятелем, уже вышедшим из класса.
— Сочник и… — я нерешительно остановился, прислушиваясь к пожеланиям желудка, — гулять, так гулять! Язычок!
— Гуляка, — добродушно пробурчала буфетчица, выдавая запрошенное, — Пить что будешь?
— Канпот, — она выразительно поиграла щипаными бровями, — он ведь с узюмом! Почти вино! А, гуляка?
— А давайте! — залихватски машу рукой, принимая игру и стакан. С изюмом и с яблоками — ничего так, почти вкусно, а иногда и без почти. А выпечка — просто вкусная, без всяких оговорок.
Артём, устроившись напротив и понижая голос, рассказывает о своей пассии (которая об этом ещё не знает) и о соревнованиях по тяжёлой атлетике, каким-то причудливым образом связывая их воедино. Он ещё и сам толком не понимает — как… Но судя по всему, победа на соревнованиях даст ему плюс стопятьсот к харизме, и тогда его дама сердца неким чудесным образом заметит и оценит страдающего парня.
— Угу… — киваю, откусывая сочник, — а она?
Не скажу, что очень уж интересно, но телефона с интернетом и соцсетями, в который можно было бы воткнуться, пока не изобрели, а это — какая ни есть, а замена соцсетей.
Приподняв повязку, почесал глаз, вызвав тем самым бурление говн среди малышни.
—… на меня посмотрел! На меня! — пищит, обмирая от сладкого ужаса, мелкий чернявый шкет с выпавшим спереди молочным зубом.
— Ты дурак? — парирует его такой же мелкий и беззубый приятель, — Он на меня посмотрел! Это чёрная метка!
Морщусь… поднадоело, честно говоря! Я же не взрослый, авторитета для малышни сильно поменьше, чем у завхоза, ну и соответственно — тормозов у первоклашек поменьше. Бывает, что вовсе через край…
А они, решительно не понимая, что я не только вижу их прекрасно, но и слышу весь этот «театральный» шёпот, продолжают бестолковиться, обсуждая в тесной компании свои планы, и слышно их — на весь буфет!
— Погодь! — торможу вовсе уж завравшегося приятеля и ставлю стакан с компотом на стол, — Павел! Привет!
Подскочив к комсоргу, трясу ему руку.
— Ну что насчёт концерта? — не отпуская, склоняю голову набок, — Я с ребятами из ансамбля договорился, нам площадка для выступлений — сам понимаешь, во как нужна! Не первый состав, конечно, но и не вовсе уж сырые… а? Ну как?
— Хм… — он выразительно косится на руку, и я, посмеявшись смущённо, отпускаю её.
— Предварительно, понятное дело! — не отступаю я, — Сам всё решишь, с комитетом Комсомола и учителями! Я на лавры не претендую!
— Понимаю, — как-то суховато ответил тот, — но не могу пока дать ответ, подумать нужно.
— Ага… — озадаченный, возвращаюсь к Артёму, доедать выпечку и допивать компот, вполуха слушая его и думая — а что же, чёрт подери, это такое было?
Вчера… или нет? Да позавчера Павел сам подходил, напоминал, а тут — нате! Куб в квадрате!
После той драчки, он со своими комсомольскими амбициями отступил от меня, перестав агитировать за комсомол. Дескать, сейчас да, не время… но к майским история уляжется, и он костьми ляжет, а затащит меня комсомол!
Им такие как я, инициативные и талантливые, ой как нужны! Грозился в следующем году в комитет комсомола выдвинуть. А тут — такое…
Сидит сейчас с бульдожкой, старательно не глядя в мою сторону, а если вдруг и да, то обтекая глазами, и это странно! Будто бы мы поссорились… или он, флюгер Партии, узнал что-то нехорошее обо мне? Но что?
Шуточки про «Товарища Моше Даяна из 8-Б» ходят давно, и Павел сам скалил над ними зубы — первым. О моей национальности он, как комсорг, тоже знает прекрасно…
… хотя одноклассники, кажется, понятия об этом не имеют, а если кто и знает, то ему или ей — плевать! Хорошие у меня одноклассники.
— Слышали⁈ — перебил Артёма парнишка из параллельного класса, вертлявый, как обезьянка, — Знаете, как эту историю в народе прозвали?
— Ну, твою… — уточнил он, — когда ты с локтевцами против выхинцев задрался! Еврейский блицкриг!
Он захохотал, хлопая себя ладонями по бёдрам, и, полный восторга сплетника, отправился разносить новость дальше, а я, вставая из-за стола, поймал короткий, торжествующий взгляд бульдожки в мою сторону.
' — Вот оно что…' — понял я, ощущая, как стремительно потеют ладони. Так-то — мелочь, но если даже Павел…
… то всё достаточно серьёзно.
Задумавшись, сажаю очередную кляксу и морщусь с досадой, негромко чертыхаясь и промокая листок. Шариковых ручек в продаже — днём с огнём не найти, а те что есть… лучше бы их и не было! Мажут, пачкают или встают в такую цену, что не каждый и купит.
Но купить-то в принципе можно… вот только в школе, по какой-то замшелой педагогической традиции, писать ими всё равно запрещено. Благо — нам, как старшеклассникам, можно писать хотя бы нормальными чернильными ручками, а малышня выводит буковки, окуная «вечное» перо в чернильницу, без шуток!
Это называется — «ставить почерк» и считается в советских школах важнейшим делом, важнее таблицы умножения и всего прочего. Важнее, наверное, только умение читать, да и то, полагаю, не везде.
На кой чёрт это надо, да ещё чтобы без помарок и чернильных пятен — убейте, не скажу! Но уроки, по крайней мере у малышей, это не тренировка интеллекта и памяти, а одни сплошные издевательства и рыдания.
На уроках ещё туда-сюда, а к оформлению домашних заданий требования такие, что, к примеру, у некоторых моих одноклассников младшие братья и сёстры по три-четыре часа раз за разом переписывают уже сделанные (!) домашние задания, добиваясь каллиграфического почерка и отсутствия помарок. На кой чёрт⁈
По мне, так это отрыжка тех старцев из ЦК, дорвавшихся до власти и окопавшихся так, что не сдвинешь, гордящихся, по старой памяти, красивым почерком, и считающих этот скилл чем-то необыкновенно важным. Деревенские, блин, писари…
Считать за образование институты Красной Профессуры и им подобные сложно, и не только мне. В народе, если кто хоть чуть в теме, об этих заведениях отзываются с нескрываемым скепсисом, называя их не ВПШ[i], а ЦПШ[ii], а раньше, говорят, ещё хуже было.Уровень образования давали — на уровне заученного цитатника Мао у хунвейбинов, зато крысиные волки[iii] получались — лучше не придумаешь.
