Елена Чудинова - Держатель знака
Говоря это, Юрий складывал в эмалированный умывальный таз пачки бумаг, конвертов, карт, чертежей…
На лестнице было двенадцать ступенек — Тутти как-то их сосчитала от нечего делать… Она ступила на вторую, когда у подножия ей преградил дорогу темноволосый молодой человек в черной кожанке… Он ставил уже ногу на нижнюю ступень, когда увидел Тутти.
И тогда случилось то, о чем Тутти все пребывание в Лондоне не могла вспоминать наяву, но и сами эти кошмары тоже пришли к Тутти только в Лондоне. Тогда у Тутти не было времени на то, чтобы по-настоящему испугаться своего поступка, — события этого дня мчались с кинематографической быстротой…
Воздушный путь был уже отрезан, явки — провалены, ЧК шла по следам…
Несколько часов спустя Некрасов и Тутти были уже в том самом пригородном домишке, с которого когда-то началось для Юрия петроградское подполье: оставшимся на свободе членам Центра нужно было спешно, по двое, по трое идти через границу…
…Идти трудно — сырой снег: с утра была необычная для января оттепель…
Неожиданно останавливается идущий впереди Ян:
— Секрет…
— Далеко?
Звуки выстрелов: Ян падает и остается лежать, раскинув руки. Из лесу бегут красноармейцы… За спиной — поросший мелким лесом берег и изгиб скованной льдом речки.
Юрий уходит — левой рукой таща подхваченную под мышки Тутти, правой — навскидку отстреливаясь из маузера…
Юрий уходит, таща Тутти и поэтому зная, что уйдет, что на это хватит сил, каких бы не было в нем, если бы он уходил налегке: в прижатом к боку маленьком теле он уносит весь воплотившийся смысл этой жизни и все упование на грядущую, — это сознание дает ему нечеловеческие силы…
Для Тутти это же воспоминание было только трудностью неудобного положения, болью в ребрах от стальными тисками зажавшей ее грудную клетку руки Юрия, несколько отрешенным детским приятием пассивной роли: сейчас она ничего не может сама и нельзя мешать…
…Потемневший, покрытый тонким трепещущим слоем воды речной лед… Оттепель… При мысли о том, что надо вступить на этот лед, по телу пробегает невольная дрожь.
Но иного выхода нет: Юрий знает, что красноармейцы не решатся преследовать его по льду — не решатся потому, что для того, кто решится на это, надо тащить на себе это маленькое тело, завернутое в дубленый полушубок, надо спасать эту маленькую, невыносимо драгоценную жизнь…
«Господи, благости Твоей… Благости Твоей вверяю жизни наши, Всеблагий и Всемогущий… Благости Твоей вверяю жизни наши…» — произнес про себя много лет не молившийся Юрий, без колебания вступая на покрытый струящейся водной пленкой лед.
Они стреляли вдогонку — с невысокого, заросшего заснеженным ивняком бережка… «Благости Твоей…»
Юрий больше не отстреливался, оставляя один патрон — для Тутти…
Через несколько недель они были в Лондоне. Но Лондон, через полгода за которым вновь последовал Петроград, все же не вызывал в сознании Тутти всех этих сцен с такой беспощадной яркостью, как отчего-то делал это теперь Париж…
…Когда ее память, память девятилетнего ребенка, только что пережившего арест отца, навсегда впитывала страшные фразы, срывавшиеся с запекшихся губ бредившего Сережи, только что вырванного из Чеки, — она не могла бы и представить себе, насколько яркой окажется эта память…
…Это появление Сережи из Чрезвычайки Тутти тоже запомнилось страшным: хлопнула дверь, и послышались тяжелые, но какие-то бестолковые шаги, и в комнату вошли Зубов и Некрасов, таща на руках безжизненно повисшее тело: на ходу качалась висящая как плеть рука с почерневшими в кровавой коросте распухшими пальцами… Вид этих пальцев заставил Тутти вскрикнуть.
— Ну что ты стоишь! — Только Зубов заметил ужас Тутти. — Быстро беги греть воду!
— Без стрельбы? — спросил Вишневский, распахивая перед ними следующую дверь.
— Почти… — бросил сквозь зубы Юрий. — Ты лучше взгляни, кто это…
— Ржевский?! — изумленно прошептал Вадим, взглянув в откинувшееся назад измученное лицо.
— Я сам был слегка удивлен… Хорошо, что жив… если, конечно, выживет.
Через полчаса из комнаты, в которую внесли раненого, вышел Даль. «Похоже, ничего особенного, — хмурясь произнес он на ходу, — недели за две поставим на ноги. Если, конечно, не отбиты почки».
…Тутти помнила и не хотела забывать сцен из жизни петроградского подполья: Тутти очень многое помнила. Шла размеренная жизнь пансиона с расписаниями уроков в дневнике, музицированием и играми в окружавшем жилые здания пансиона саду — а в душе внешне живущей этой жизнью двенадцатилетней девочки бушевал революционный Петроград…
Тутти не могла понять, почему она, нимало не думая о творящемся вокруг, учась в советской школе и живя по подложным документам, теперь не могла думать ни о чем другом… Когда-то она могла с увлечением читать Дюма, живя в квартире на Богородской, а сейчас мушкетеры, лорд Фаунтлерой, принц Уэльский и княжна Джаваха — отступили куда-то в сторону, маня издалека, но не подходя близко, а в Тутти, словно бес, вселился Петроград… Это было непостижимо — но тем не менее когда Петроград был вокруг Тутти, его не было внутри ее.
Неужели она не могла уехать из Петрограда, не увезя его с собой — весь?
Неужели он — весь — мог поместиться в ней одной, такой огромный и кровавый? Иногда, на улице или посреди урока, на Тутти находило странное состояние: замолкнув посреди фразы, она начинала пристально и внимательно оглядываться по сторонам — но в детских лицах одноклассниц или в мирной сутолоке парижских улиц Петрограда не было… И Тутти как бы снова понимала то, что весь Петроград находится только в ее душе…
«Возьмите меня обратно, дядя Юрий!»
Ей казалось, что освободиться от Петрограда, перестать думать о нем можно будет, лишь вернувшись туда.
Только в Петрограде она сможет стать свободной от Петрограда.
Однако шла неделя за неделей, и детская душевная гибкость начинала незаметно для Тутти брать свое… Под особенным вниманием учителей и прислуги (история ее, конечно, была известна), против своей воли, но все же втянувшись в школьный ход, Тутти начала успокаиваться. Стремление в Петроград ослабло.
Отчасти сыграла здесь роль дружба с очень потянувшейся к Тутти Лерик Гагариной. В общении с ней Тутти сначала как бы вела своего рода игру, притворяясь прежней собой, с прежними своими книжными интересами, но не замечая, как дружеское притворство все чаще становится правдой: понемногу оживали помертвевшие было страницы книг…
Но Петроград порой напоминал о себе.
28
— «Vulpus et uva» 71, mademoiselle Baskakove.
— Je n'ai pas mussi cette traduction.
— C'est dommage.. Vous pouvez Vous asseoir72.
Тутти села на место с пылающими щеками: такое случалось не первый уже раз. Правота Некрасова подтверждалась: Тутти то здесь, то там обнаруживала позорнейшее свое отставание от сверстниц — это она, привыкшая в советской школе не учась быть первой, быть лучше всех, всегда и во всем быть лучше всех… Иногда начинали терзать опасения, что нагнать так и не удастся…
— Хочешь, я помогу тебе с Федром?
— Нет, спасибо! Как-нибудь обойдусь сама, — вскинув голову отрезала Тутти: девочки шли по уставленному зеленью полутемному вестибюлю первого этажа, Тутти провожала Леру до выхода, где ту обычно ждал после уроков экипаж из дома.
— Почему? Я же действительно могу помочь тебе разобрать его, — недоумевающе протянула Лерик.
— В отличие от тебя я во всем разбираюсь сама, — Тутти как-то слышала от Лерика, что к ней ходят на дом учителя. — Поэтому, может быть, и знаю меньше тебя.
— Значит, ты полагаешь, что все, что я знаю, — только из-за учителей? — сверкнув глазами, остановилась Лерик.
— А по-твоему — сама? — Тутти тоже остановилась напротив княжны. — Что ты вообще в своей жизни делала сама? Легко говорить, что брата расстреляли большевики, и при этом ездить в экипаже два квартала от школы до дома, и учить уроки, и по звонку ложиться спать! А ты знаешь, как расстреливают? Ты это знаешь? Ты это видела? Что ты вообще видела и что ты вообще знаешь?! Я не знаю, почему я вообще с тобой говорю, между нами пропасть — потому что ты, девочка из детской, ничего не можешь противопоставить тому, что знаю я! Ты не имеешь права говорить со мной на равных!
Тутти говорила, не понимая сама, откуда с такой силой выплескивается эта доставляющая ей странную радость жестокость. Она говорила, видя, что ее слова попадают в цель, причиняя боль…
— В таком случае, если ты думаешь… что только ты… Ты можешь вообще со мной больше не говорить! Никогда, слышишь, никогда!..
— Я думаю, что больше нам говорить не о чем!
— Я тоже… так думаю! Если ты… — княжна не продолжила фразы, а замолчала, неожиданно прижав к горлу ладонь, и, словно перестав замечать перед собою Тутти, как будто ощупью найдя стоявшую рядом банкетку, села.
