Елена Чудинова - Держатель знака
Тутти смотрела на княжну с непонятным для нее самой чувством: в нем была и некоторая доля пренебрежения к беспомощности и детскости княжны, и странное желание непонятно от чего защитить эту девочку с мальчиковым нежным именем Лерик, и совсем не вяжущееся с этим угадывание за беспомощностью натуры столь же необузданно властной, как и ее собственная, и пробудившееся стремление к соперничеству… Тутти не могла не понимать, что она на десятки лет взрослее этой девочки, но было и другое, гораздо более глубокое, в чем они были равны, — этого равенства Тутти не доводилось прежде испытывать со сверстниками.
25
Вишневский не хотел больше отчитываться перед собой в своем состоянии: даже полностью погружаясь в идущие полным ходом заседания и кулуарные переговоры, он не мог отогнать от себя странное ощущение, будто все происходит не наяву или просто не с ним. Это не он, а какой-то другой человек по имени Вадим Вишневский до полной одури засиживался по ночам за письменным столом, взбадривал сам себя по утрам ледяным душем и крепчайшим кофе, разговаривал о продовольствии, оружии и нефти и работал снова… Он смотрел за этим человеком со стороны, и для него, настоящего, действительно реальным был лишь вопрос: достаточно ли прошло времени для того, чтобы удобным было вновь позвонить Иде и договориться о встрече?
Этот день начинался счастливо: вчера Ида сказала о том, что ей хотелось бы иметь что-нибудь из стихов К. Р. Вадим обещал поискать на набережных у букинистов, и вот, воспользовавшись коротким затишьем в работе съезда, уже шел по набережной Великих Августинцев к набережной Вольтера, где чаще торговали иностранными книгами…
«Этот парк у воды в Ситэ, пожалуй, самый красивый, если бы еще не рыболовы… Что за черт, пятая лавчонка с английскими книгами — неужели нет ни одной русской? А, кажется, вот!» — Вадим, нагнувшись в низкой двери, вошел в неприметную лавочку с покрашенной зеленой краской шторой.
В этой обычной на вид грязноватой и полутемной лавочке с литографиями по стенам было почти пусто. Букинист с пожелтевшими от табака гвардейскими усами, пожилой и неряшливый, проглядывал в углу газету. На выходе с Вишневским почти столкнулся немолодой господин с толстой палкой — он сердито прижимал локтем к своему дорогому летнему пальто несколько завернутых в сероватую бумагу небольших гравюр… У прилавка стоял молодой человек в элегантном сером костюме, с гривой отпущенных по плечи, по последней парижской моде, волос — в тот момент, когда Вишневский взглянул на него, он вытаскивал из высокой стопки книгу в темно-красном переплете. Золотой обрез, щиты с гербами на обложке… Вадим узнал эту книгу — «Подвиги короля Артура», детское издательство «Гранстрем»… Как и у многих детей, у Вадима было когда-то около десятка книг Гранстремовского издательства… И эта, «Подвиги короля Артура», и «Падение Гранады», и… что там еще было?
— И тогда сьер Боре бросил в воду меч короля Артура, и из середины озера поднялась рука, которая взяла меч и исчезла вместе с ним… — негромко произнес молодой человек, перелистнув страницу, затем, другим уже тоном, обратился к продавцу: — Je prends се livre. Mettez-le de согй, s'il vous plaot.69
Какие-то характерные интонации этого голоса заставили Вишневского вздрогнуть.
— Сережа?! Господи, Сережа, неужели это и вправду Вы?!
Молодой человек медленно повернулся к Вишневскому.
— Сдается, что да. Здравствуйте, Вадим.
Наваждение… Перед Вишневским действительно стоял Сережа Ржевский, какой-то очень непохожий на прежнего, в штатском, с этими длинными волосами… И все же это был он.
— А Вы, похоже, недавно здесь, Вадим?
— Недавно, но почему Вы догадались, Сережа? Похоже — чем?
— Количеством эмоций. У Вас, судя по всему, еще бежит кровь по жилам. А меня уже обескровил этот милый город, мечта Вашей, кстати сказать, юности.
— «Бойтесь ваших желаний, ибо они могут сбыться» — я живо иллюстрирую сейчас собой это изречение. Но Вы, кажется, здесь не недавно?
— Д-да… порядком. Уже более года.
— И как Ваши дела сейчас? — Вишневский продолжал приглядываться к Сереже: до чего же изменился он со времен дуэли с Юрием! Париж… обескровил… жутковато сказано, но даже внешне — похоже: гладко выбритое лицо — бледно, губы — сероватого оттенка… А тогдашний — раненый, даже раненый, он не терял здорового, свежего цвета лица… По ассоциациям с детскими гранстремовскими книгами, Вишневскому вспомнилось, как Илья Муромец, поваленный печенегом на землю, набирается от нее силы… Тот, раненый, Сережа был на своей земле… Париж… обескровил… вытянул живую, теплую кровь… Каким холодом веет от Сережи, от этих выразительных иронических реплик… Вадим отметил и то, что Сережа как-то особенно худ. Худоба эта была явно болезненного свойства. И то, что, несмотря на безупречную складку брюк и элегантный покрой, Сережин серый костюм не особенно нов и, пожалуй, чересчур легок по такой погоде…
— Так все-таки, Сережа, как Ваши дела сейчас?
— Благодарю, в меру гадостно. Слушайте, Вадим, давайте зайдем в бистро, тут есть рядом.
— Сейчас, только спрошу… Avez-Vous quelque chose de «К. R.» 70 ?
26
— А знаете, откуда произошло слово «бистро»? Ведь это русское «быстро!», только ударение перескочило. Память восемьсот двенадцатого года. — Сережа повертел в руке бокал с опалово-белым абсентом, отставил его на стойку. — Вы один здесь?
— Нет. — Взгляд Вадима скользнул со стойки, выкрашенной красной краской, на мокрые опилки пола: смотреть на Сережу ему отчего-то было неловко. — Я приехал с Тутти Баскаковой. Юрий хочет, чтобы она покамест училась здесь, в частном закрытом учебном заведении.
— Вот как — Тутти здесь?
С улицы донесся звон колокольчика на тележке разносчика. Через открытую дверь была видна бурая кирпичная стена дома, старая, словно в рыболовную сеть, окутанная в остов прошлогоднего плюща, с редкой еще прозеленью новых листьев.
— Ей ведь сейчас где-нибудь около двенадцати?
— Она будет рада Вас увидеть, Сережа.
— Нет, не стоит. К чему? — Сережина рука с гладко отполированными, ухоженными ногтями переставила на красной стойке бокал.
«Спивается? — подумал Вадим. — Нет, не похоже. Совершенно не похоже на то, чтобы он пил. Просто какая-то медленная душевная агония. От него хочется бежать, как от изголовья смертельно больного».
— Мы, вероятно, столкнемся на конференции. Я работаю у Струве, идет разработка плана оказания первой продовольственной помощи освобожденному Петрограду.
— Не очень представляю — такой род занятий, сдается мне, не очень по Вам.
— А по-Вашему, я гожусь еще на что-нибудь? «Тьфу ты черт, действительно бестактно: он мне сейчас ведь чуть не выплеснул свой абсент в лицо за эту фразу — „не очень по Вам“… Но извиниться было бы второй бестактностью».
— А Вы знаете, кто еще сейчас в Париже? Ваша соседка по Крыму, Ида Белоземельцева.
— Ида?.. — в Сережиной позе вдруг проступила сильная усталость. — Я рад, что она не там, хотя ее я тоже не хотел бы видеть… Сказать по правде, Вадим, видеть я бы никого не хотел.
27
Когда Тутти поняла, что эта новая, неожиданно наступившая жизнь не временна, а, напротив, так и будет неизвестно как долго продолжаться далее — с такою же пугающе-механической равномерностью; что, вместо того чтобы подходить к концу, она безжалостно втягивает ее самое в свой ход, — пришло доходящее до ужаса отчаяние.
Первое столкновение с новой жизнью вызвало у Тутти безотчетное недоумение: эта жизнь не таила в себе опасности. Один раз Тутти довелось уже узнать безопасную жизнь — но тогда она прошла незамеченной ее сознанием и была скорее отдыхом, просто необходимой кратковременной передышкой.
…Они жили тогда в Лондоне — около полугода: с января 1920 года — последнего месяца существования Национального центра.
Первые недели Тутти не видела перед собой Лондона, того самого Лондона, Лондона Эдуарда Тюдора, принца Уэльского, ее Лондона — Лондон словно был отгорожен от нее все повторяющимся потоком воспоминаний…
Юрий снял одноэтажную квартиру на первом этаже: некоторое время Тутти боялась лестниц…
Сцена, разыгравшаяся на узкой лестнице черного хода на Большой Спасской, то и дело снилась ей в кошмарах, сначала — каждую ночь, потом — реже и реже…
В ушах снова и снова звучал жесткий голос Юрия:
— Быстро оденься и беги через черный ход на Морскую…
— А Вы?
— Мне надо сжечь некоторые бумаги — на это уйдет с полчаса.
— Тогда я подожду? Пойдемте вместе, дядя Юрий, я боюсь одна…
— Вздор. Владимир Ялмарович арестован — здесь опасно оставаться лишнюю минуту, а я не могу уйти, не уничтожив бумаг, ты должна это понимать. Не спорь — дело серьезно, и твои детские страхи неуместны. Иди и на всякий случай — на. Если я нагоню тебя на улице, сделай вид, что идешь сама по себе.
