Владимир Романовский - Добронега
О театре он подумал потому, что оказался рядом с одним из четырех театров Константинополя. Над входом красовались барельефы, изображающие маски. Внутри, подумал Хелье – амфитеатр, небось, сцена, восторженная публика, актеры, идет представление. Интересно, бывают ли представления во время дождя? Или делают перерыв и ждут, пока дождь кончится? Жалко, что времени мало, а то бы я все это разузнал. Какая тут плата за вход?
Он вздохнул и зашагал дальше.
Еще одна интересная деталь – большое количество радостных лиц на улице. Радость – сестра надежды. Константинополь: город надежд. Многие надежды, конечно же, рушатся, но тут же появляются новые. Вообще приятно, когда много людей вокруг, и часть их радуется. Все-таки люди не должны жить разрозненно. Отшельники не правы. Хотя, кто его знает – может, иногда от толчеи нужно отдыхать?
Вот идет красивая пара, он и она. Он чуть старше, она чуть практичнее, но они очень друг другу рады, присутствию друг друга, и наверное им очень хочется остановиться и обняться. Может, они свернут в какой-нибудь закоулок и обнимутся. А вот стоит какой-то, хвой его знает, философ-не-философ, что-то он такое себе придумал и восхищается придумкой, глаза сверкают, но не смотрят, погружен в себя. А вот торговка спешит на торг с торбой – радостная, разодетая как кукла, смешная. Вот идет вояка – гордый весь, а сверд такой тяжелый, что кроме как рубить наотмашь – ни для чего не годится. И тоже чему-то рад. А вот явно член городской администрации, под мышкой дощечки, озабочен. Ну, эти никогда ничему не радуются, разве что несчастьям коллег. А вот художник. Нет, действительно художник – стоит с дощечкой и что-то украдкой рисует, может, лица прохожих? Два дьякона спорят. О чем? Поди ж ты, греческий я плохо понимаю, но, вроде, о теологии. У нас в Сигтуне дьяконы спорят о том, кто кому сколько должен. Потому и народ дикий. А вот девочка лет двенадцати просто радуется солнцу. До чего прелестный город, хорла еть!
Один из прохожих заинтересовал Хелье своим видом. Одет в ниспадающее прямоугольное. Волосы, неприкрытые, иссиня-черные, стрижены коротко, а борода свисает до уровня пупа. Цвет кожи – светло-коричневый, но не загарный, а, очевидно, врожденный. Нос толстый, чем-то отдаленно напоминает носы межей. Глаза глубоко посажены и округлы.
Араб, понял Хелье. Здесь же под боком халифы. Да, ничего себе.
Он остановился, чтобы посмотреть вслед арабу, и к нему тут же обратились по-гречески заискивающим тоном. Хелье обернулся. Перед ним стоял нищий и что-то просил. Хелье сунул ему в руку монету. Нищий монету взял, спрятал, но продолжал просить. Хелье пошел своей дорогой, но к нему присоединились еще двое нищих и затруднили движение. Хелье дал каждому по монете. Они еще некоторое время следовали за ним, но вскоре отстали.
В следующем квартале путь ему загородил еще один нищий, по виду – из варангов.
– Земляк! – действительно, варанг, по-шведски говорит. – Земляк, не обессудь, а! Три дня я ничего не ел! Я кровь проливал за Олофа, Ярислифа, и Базиля, и теперь мне негде жить.
– Пошел в хвиту, – зло сказал Хелье и проследовал напрямую, положив руку на рукоять сверда.
Нищий варанг тут же отстал. Хелье стало стыдно. Он повернулся, догнал варанга, от которого пахло перегаром и потом, и дал ему золотую монету. Варанг несвязно его поблагодарил.
Какое мне дело, думал Хелье с досадой, шагая на юго-запад, правду он говорит или нет. Я не судья, не вершитель судеб, не Бог – мое дело дать, или не дать, когда меня просят. А сам этот пьяный боров, ежели соврал, так это меж ним и Богом все, пусть он Богу объясняет, сколько дней он не ел и за кого чего проливал, и стоила ли игра теперешних его барышей. И ежели вспомнить, откуда у меня у самого деньги есть… честно говоря, и вспоминать не хочется. Мария италийский браслет подарила за то, что я к ней в окно влез, а я продал его межам. То есть, яванову отцу, через Явана. Что честнее – просить, как этот варанг, на улице, или лазить в окна?
Тибериевы Ворота распахнуты были настежь. Константинополь вообще плохо охранялся – в хорошей охране не было нужды. Городом в данный момент правило войско Базиля, а с войском шутки плохо заканчиваются.
Хелье вышел за ворота, заприметил конюшни, о которых говорил Эрик, и направился к ним. Остановив первого попавшегося конюха, он осведомился, где искать Гильома Франка.
– Старого Франка?
– Да.
Ему указали направление, и все сомнения в правдивости рассказа Эрика тут же отпали.
Конюх Гильом Старый Франк оказался средних лет конюхом с тусклыми серыми глазками.
– Да? – осведомился он невежливо. – Чего тебе толком надо?
– Мне вскоре понадобятся лошади и повозка, – доверительно сказал Хелье, подбирая италийские слова. Почему-то он был уверен, что ни скандинавских, ни славянских наречий конюх не знает.
– Ничего удивительного, – ответил Гильом на том же наречии, которым владел гораздо лучше, чем Хелье. – Многим нужно.
– Я еду далеко.
– Это не имеет значения.
– Со мной едут еще четверо.
– И это не важно. Лошади хорошие, повозки новые. Заплатишь по уставу – и езжай себе хоть в Индию.
– Мне в Индию не нужно. Мне нужно в Киев.
– И это можно.
– И мне нужно знать, где искать следующую подставу.
– Подставу? – удивился Гильом. – Какую подставу?
– Саффетта дей кавалли. На тайном хувудваге.
– Говоришь ты, сынок, непонятно. Какие такие тайные хувудваги?
– Страды. Стради секрета. Секрети. Стради, хорла. Вернее, уна страда секрета. Секрето.
– Не понимаю. Ну, ты иди, я занят.
– Нет, ты меня слушай, Гильом. Я еду по поручению, миссионе дипломатика, Неустрашимых.
– Это твое дело, по чьему поручению. Плати и езжай себе.
– Заплачу, не бойся.
– Я и не боюсь.
– Но следующая… стаффетта… локанда… дове си оффрива иль сервицио ди стаффетта дей кавалли должна быть мне известна.
– Ага.
– Я по поручению.
– Очень хорошо. Все, я пошел.
– Гильом, Гильом!
– Все, я сказал.
Сколько сразу планов рушится! Неужто Эрик все это придумал?
Хелье взял Гильома за шиворот и приблизил его лицо к своему.
– Ну вот что, сыр взболтанный. Постарайся понять, пока я тебе глотку не перепилил. Поручение. Неустрашимые. Стаффетта дей кавалли.
Свободную руку Хелье положил на поммель.
– А! – вдруг понял Гильом. – Вот о какой стаффетте ты говоришь! Ну тогда все понятно. Так бы сразу и сказал. Отпусти меня, милый человек. Да. Есть такое. А только ничего не могу тебе сказать, пока не увижу знак.
– Какой знак?
– Идентифицирующий. Неустрашимые имеют при себе знаки.
– Письмо, что ли?
– Можно и письмо. Но лучше знак. А то я ничего не смогу.
– Что же это за знак такой?
– Не знаю.
Точно, вспомнил Хелье, Эрик упоминал какой-то знак. Подумав, он взялся за сверд.
– На цепочке, – объяснил Гильом. – Серебряный.
Вот тебе на.
– Будет тебе знак.
– А когда будет знак, тогда и будет – как говоришь? Подстава. Стаффетта.
Подстава, подумал Хелье, будет в любом случае. Придет Дир, и если подстава начнет вдруг не быть, он, Дир, просто на Гильома сядет. И будет сидеть на Гильоме до тех пор, пока подстава снова не вернется в бытие.
Удовлетворенный удачным исходом дела, Хелье вернулся в город и тем же путем направился к крогу. Купол Софии был хорошо виден, и змея над ним пока что не было.
Дойдя до театрального входа, Хелье остановился и прикинул, будет ли виден ему змей над куполом из амфитеатра, и решил, что будет. Наверное, у меня теперь такое же радостное лицо, как у многих местных, подумал он, подходя к привратнику. Привратник держался с достоинством. Хелье осведомился у него по-славянски о плате за вход, получил ответ по-гречески, не понял, дал привратнику монету, не получил сдачи, и вошел во внутрь.
Дневное представление было в самом разгаре. Амфитеатр поразил Хелье гигантскими размерами. Тут и там виднелись на разных уровнях свободные места. Хелье забрался повыше, чтобы видеть купол Софии, сел, и попытался сходу вникнуть в действие. Сходу не получилось.
Актеры перемещались по круглой сцене, подавали реплики, публика время от времени реагировала, то заходясь смехом, то сочувствуя и возмущаясь. Одеты действующие лица были в современные, но не греческие, а римские костюмы, хотя у некоторых имелись в наличии античные щиты и широкие декоративные сверды. Такими свердами только мух давить. Все актеры были в масках, и, очевидно, цвет масок должен был символизировать характер, социальный статус, и даже, показалось Хелье, половую принадлежность, персонажей.
Комедию давали, конечно же, по-гречески. Хелье, знавший около сотни греческих слов, не понимал почти ничего. Он только уяснил, что главный герой – холоп, любящий позубоскалить над господином, и что оба они влюблены в одну и ту же девушку, которую изображал мальчик-подросток в белой маске. Возможно, предположил Хелье, греческий перевод римской пьесы стилизован под античность. Произнося реплики, актеры отчаянно жестикулировали, иллюстрируя свои чувства и поясняя мысли. Досмотрев и дослушав сцену до концовки, Хелье поводил глазами по амфитеатру и нашел неподалеку от себя зрителя с более или менее скандинавским лицом. Хелье тотчас пересел к нему. Зритель оказался славянином из Турова, живущим в Константинополе девятый год. Он объяснил Хелье, что комедия эта написана римским драматургом Теренцием много веков назад, но несколько изменена, чтобы было современнее.
