Попова Александровна - Пастырь добрый
В этот раз Бруно сдался первым — уже через час он запросил отдыха, теперь даже и не пытаясь делать вид, что все в порядке; от полной остановки, однако, подопечный мужественно отказался, попросту перейдя на шаг. Курт нервно ерзал в седле, поглядывая в небо, на расплывчатое холодное, мутно-желтое пятно солнца за серыми облаками; время невозвратно уходило, однако подстегнуть спутников двигаться быстрее не поворачивался язык. Сам он утомления уже не чувствовал; разумеется, и ломота в пояснице, и боль в ногах и локтях, и прочие досадные последствия долгих часов в седле давали о себе знать, по-прежнему ощущаясь, но словно как-то мимоходом, словно нечто, не имеющее важности и смысла. Как и всегда, подступающее завершение расследования словно пробуждало некие новые силы, и сам себе он все более напоминал вот такого же курьерского коня, который, изнемогая от усталости, вновь переходит в галоп, ускоряясь, когда видит стены знакомого города, где его ожидает конец долгого изнурительного пути. Или, что было бы более приложимо к его статусу, столь часто поминаемому подопечным, так утомленный преследованием беглеца пес набирает скорость снова, почуяв близость крови. А statistica того, как заканчивались предыдущие дознания, предрекала, что крови будет много…
Во все время пути до Фогельхайма навстречу им не попалось никого, и именно это заставляло Курта недовольно хмуриться, озираться и нервно перебирать поводья — ни в какую не желало случаться того, чего он так опасался, ради чего выпросил себе в попутчики Ланца, из-за чего с охотой взял бы и пару арбалетчиков из штата охраны Друденхауса, если б оставались в нынешней ситуации свободные люди. Следователям никто не мешал. Никто не пытался завести с ними знакомство в пути или в городе, никто не норовил убить, за ними никто даже не следил. Или же наблюдали так, что обнаружить этого было нельзя — методов подобной слежки даже Курту известно было множество, от применения неведомо насколько обширных возможностей их противника до способов вполне обыкновенных; но в таком случае оставался вопрос «зачем», еще один в ряду многих «для чего». Для чего было привлекать внимание Друденхауса к этому делу, для чего воспользовались именно его бывшим приятелем, втянув именно его, дознавателя Курта Гессе (или бывшего преступника Гессе? как знать, что оказалось значимее…), и, если цель таинственной троицы — действительно призвание Крысолова из небытия и наделение его прежней силой, для чего же тогда позволять ему вот так просто, не встречая препятствий, идти по следу? Быть может, просто-напросто им известно, что след этот ведет в никуда?..
Со спутниками Курт, сам не понимая почему, своими мыслями не делился, и почти весь путь до маленькой предгорной деревушки прошел в молчании, исключая редкие обыденные перемолвки.
За тремя чужаками из-за низких оград и из тесных окон настороженно следило множество глаз, редкие прохожие на всякий случай спешно переходили на противоположную сторону узких улочек, и когда Курт окликнул одного из встречных, тот подступил не сразу, стремясь держаться поодаль и вместе с тем поблизости, дабы ненароком не оскорбить неведомых гостей неучтивостью. Вопрос о расположении дома старосты был воспринят как нечто само собою разумеющееся, ибо ни за чем иным, кроме как за важным делом, трое вооруженных всадников явиться в их тихую деревушку и не могли. Сам староста был немногим смелее, а когда на свет Божий была извлечена стальная бляха медальона с легко узнаваемой чеканкой, посерел лицом и вытянулся, точно новобранец на плацу при магистратских казармах. Изъяснялся он столь же четко, отвечая с готовностью и не задавая вопросов, с поразительной быстротою припомнив, в каком из домов обитала некогда семья, приютившая более сотни лет назад доставленную проезжим священником девочку. Требование не распространяться о предмете разговора было высказано и старостой с готовностью воспринято, однако Курт был убежден в том, что, стоит лишь следователям покинуть пределы деревни — и о личности приезжих, а также цели их визита станет тут же ведомо каждому ее жителю.
До домика за позеленевшей от времени каменной оградой, принадлежавшего семье Хартмут, добирались уже по полупустым улицам — не зная, чего ожидать от чужаков, население Фогельхайма предпочло от греха подальше ретироваться, отчего деревенька стала напоминать обезлюдевшее поселение-призрак, каковых, если верить рассказам старых следователей, в свое время возникло множество в кое-каких районах Германии после особенно усердной работы отдельных особенно ретивых дознавателей. Временами Курт, обретший уже некоторый опыт общения с жителями подобных мест, начинал вышеупомянутых дознавателей понимать…
Двор дома Хартмутов оказался тихим и пустым, и, если б не царящая здесь фанатичная чистота, можно было бы подумать, что жилище это необитаемо и заброшено.
— Быть может, — недовольно предположил Курт, ничтоже сумняшеся долбанув в деревянную дверь кулаком, — староста забыл упомянуть, что наша семейка на корню извелась?
— Здесь живут, — возразил Бруно, озираясь. — Правда, не похоже, чтобы целая семья. Зато похоже, что в крайней нужде — такую лазаретную чистоту начинают блюсти, когда ничего иного не остается, дабы собственная жизнь казалась не полным дерьмом.
— Expertus, — буркнул Курт тихо и, не дождавшись отклика, саданул в дверь снова, отчего створка с яростным скрипом распахнулась под его рукой; осторожно заглянув в образовавшуюся щель, он нахмурился, на миг оглянувшись на спутников. — Хоть кто-то в этом мире имеет понятие о безопасности?
— В деревнях дверей не запирают, — со вздохом пояснил подопечный. — Не от кого. Войдешь, или так и будем топтать порог?
— Иду уже! — вдруг донесся из глубины дома голос, похожий на только что прозвучавший скрип входной двери, и Курт от неожиданности вздрогнул, вновь переглянувшись с Ланцем.
Решительно распахнув створку до конца, он перешагнул низкий порожек; не останавливаясь, двинулся дальше, на теперь уже явственный звук шаркающих медлительных шагов, и за дверью соседней комнаты едва не сбил с ног согбенное, точно кривая сосна на открытом склоне, темное и остро пахнущее травяными настоями и пылью существо.
— Господи Иисусе… — проронило оно, отшатнувшись, и Курт едва успел подхватить под локоть древнюю, как омшелый пень, старуху в сношенном сером платье, не дав ей опрокинуться на пол.
Та попыталась приподнять голову, чтобы рассмотреть гостя, отчего тощая сухая шея перекрутилась и, кажется, вот-вот должна была переломиться, и он отпустил руку старухи, отступив на шаг назад.
— О, Господи, — выговорила та снова, осознав, что в доме вооруженный незнакомец, и, увидя за его спиною еще двоих, добавила: — Матерь Божья…
— Не бойся, — поспешно попросил Курт, покуда этот раритет рода человеческого не снесло в панику с криками и жалостливыми призывами всех святых на помощь погибающей дщери Божией. — Мы без дурных намерений.
На последнем слове он запнулся, всеми силами отгоняя от мысленного взора картину воплощаемых в отношении хозяйки дома дурных намерений, от какового зрелища неприятно свело в желудке, и, воспользовавшись растерянным молчанием старухи, продолжил:
— Возможно, мы ошиблись домом; нам нужна семья Хартмут.
— Вон чего… — вздохнула та, отступив еще на шаг и все так же немыслимо изгибая скрюченную шею, дабы видеть пришельцев, и, жуя при каждом слове губами, прошамкала: — Нет уж никакой семьи. Я тут последняя.
— Вот оно что, — неопределенно повторил Курт, оглядываясь и понимая, что Бруно оказался прав — не было похоже на то, чтобы в этом доме обитал кто-то еще, кроме этого занавешенного обвислой кожей беззубого скелета. — Стало быть, живешь тут давно?
— А вы, простите, господа, кто такие будете? — отозвалась та, и мимоходом Курт отметил, что, невзирая на всю свою физическую истощенность и изношенность, старуха говорила пусть и косноязычно, но вменяемо, да и обычной стариковской рассеянности, граничащей в таком возрасте со слабоумием, в блекло-серых глазах ее не было. — Вам семья наша к чему?
— Святая Инквизиция, — выдернув Знак из-за воротника, представился он и вновь увидел тот же взгляд, каковым одарил следователей еще сегодня утром священник в Хамельне — понурившийся, однако лишенный какого бы то ни было удивления.
— Долгонько вы шли… — чуть слышно проговорила старуха, вновь пожевав губами, и тяжело выдохнула, отмахнувшись. — Хоть и хорошо, может; я уж теперь не боюсь ничего…
— А чего боялась? — осторожно уточнил Курт, слыша, что Ланц и подопечный, оставшиеся у порога, затаили дыхание; старуха улыбнулась, обнажив два ряда полуголых десен:
— Так ведь вас. И смерти, понятно. Теперь уж и зову ее — а она не идет… Вы ведь меня искать пришли? Из-за отца моего?
