Попова Александровна - Пастырь добрый
Знаю я, что лукавлю в сердце своем, излагая сие все не устно, ибо тайну, что клялся хранить вовеки, раскрываю, пусть и чернилам, однако ж, близок час мой, и не имею воли над собою молчать и далее. Велико было злодеяние Фридриха Крюгера, но велико было и наше, ибо исполнили, что не нам исполнять надлежит, поправ закон мирской, а паче Церковью нашей установленный, по коему не стаду, но пастырям подобает ab haedis segregare oves[129] и чинить им надлежащее. И, как сказано, quidquid latet, apparebit, nil inultum remanebit[130], а посему знаю, верю, что прочесть сие написанное доведется тому, кто не станет порицать меня за нарушение клятвы; что же до соучастия моего, той вины с себя не снимаю, и в сем сознаюсь искренне и полно.
И вот, все изложено, и за каждое слово готов поручиться, что оно есть истинная правда, а взявшие с меня клятву да простят меня, но ни единого из слов своих не изыму. Quod scripsi, scripsi[131].
***— Amen, — подытожил Ланц коротко. — Предусмотрительный попик, однако ж… Что скажешь, абориген?
— Святой отец, конечно, предусмотрел многое, — неспешно проговорил Курт, глядя на желтую поверхность дешевого пергамента неотрывно, точно пытаясь увидеть на ней въяве то, что было описано этими наполненными ужаса словами. — Многое, но не все. Разумеется, сбрызгивание святой водой не помогло…
— Как мы видим из событий в Кельне, гений, — отозвался Бруно; он поморщился.
— Даже если бы ничего подобного не случилось, я сказал бы то же. Итак, Дитрих, что я могу сказать? Вот что. Primo. История — реальна. Res probata[132]. Secundo. Фридрих Крюгер (теперь нам известно даже имя) — не деревенский колдун, бубнящий над котелком с мышиными лапками; личность сильная, хотя он, в этом я склонен согласиться со святым отцом, слегка помешан в разуме. То ли от рождения, то ли (что скорее всего) — это последствия его практики. Опасной практики — для практикующего в первую очередь. Tertio. Вода — вот его стихия, его область работы, его помощник; справедливо решили добрые горожане, что топить его не стоит, однако все их предосторожности все равно напрасны. Зарыли живьем; более подходящей обстановки для связывания души и перекрытия ей пути в мир иной либо для возможности соглашения с первым же существом, предложившим подобное в обмен на какое-либо избавление — не придумать. Самые обычные люди, простые смертные в таких обстоятельствах обращались в такую проблему для окружающих, что мало какому малефику и во сне могло привидеться…
— Так о воде, — напомнил Бруно; он кивнул:
— Вода в тот день была на его стороне. Заметьте — священник упоминает, что с утра того дня шел дождь; все случилось на берегу реки — земля там пропитана водой; а после, ко всему в довесок, наш дедушка еще и окропил его водичкой поверху…
— Святой водой, — поправил подопечный ревниво.
— Да все равно, — отмахнулся Курт и осекся, вновь столкнувшись со взглядом Ланца — все с тем же пристальным, придирчивым.
— Все, Гессе, — произнес тот непреклонно. — Предел. Понимаю, наверняка с тебя была взята cautio testimonials[133], когда тебя допустили в ту пресловутую библиотеку, однако тебе придется кое-что сказать. Мне не нужны тайны мироздания, я всего лишь хочу знать, с чем мы имеем дело, а дело это самое — явно выходит за пределы мне известного порядка вещей. Думаю, ректорат святого Макария не станет выносить тебе порицание, учитывая ситуацию. Итак, — поторопил тот, когда Курт не ответил, — мы будем говорить?
— Н-да… — неопределенно качнул головой он. — Учитывая ситуацию…
— Будем считать, что это «да», — подытожил Ланц. — А теперь я хочу знать, что означает твое столь пренебрежительное упоминание о святой воде. Я не монашек-первогодка, и я вполне отдаю себе отчет в том, что не всегда вот так просто, «крестом и водой», а также «постом и молитвой» и прочими благостями «изгоняются бесы»; однако что-то в твоем тоне говорит мне о том, что я не знаю чего-то куда большего. Чего?
— Ты прав, — неспешно отозвался Курт, вновь опустив взгляд на пергамент перед собою. — В нашем случае — ни пост, ни молитва, ни вода… Нет; молитва, конечно, дело хорошее, лишней не бывает…
— Не броди, как кот возле горячей каши, Гессе. Давай прямо.
— В детали погружаться не буду, — решившись, заговорил он, по-прежнему стараясь не встречаться с направленными на него взглядами и все так же с осмотрительностью подбирая слова. — Лишь главное. Для начала, сообщу о таком факте: Фридрих Крюгер, судя по всем признакам, заключил… нечто вроде договора с… скажем так — с одним из самых древних… демонов, известных человечеству. Древнее Сатаны, который перед ним — ребенок, не более.
— Хочешь сказать, — перебил чуть слышно Бруно, — что его болтовня насчет того, что было прежде самого Создателя… Хочешь сказать — это правда?
Курт болезненно поморщился, пытаясь сложить нужные слова так, чтобы не вытравить из обоих своих собеседников остатки их и без того изрядно пошатнувшейся уверенности в окружающем мире.
— Просто все сложнее, — отозвался он, наконец. — Гораздо сложнее, чем принято полагать, вот и все.
— Хотел бы я знать вот что, — произнес Бруно чуть слышно. — Сколькие из сожженных были казнены за знания о том, что знаешь и не говоришь нам теперь ты… Что кривишься? излишне неприкрыто выражаюсь? Не так, как у вас теперь принято? «Конгрегация», «жесткий допрос», «исполнитель» и «исполнение приговора»… Хотя всем известно, что это Инквизиция, пытка, палач и сожжение заживо.
— Снова за старое?
— Я только начал привыкать к тому, что ошибался на ваш счет. Только-только начал сживаться с тем, что и сам я во всем этом увяз по уши; и мне было бы мерзко узнать о том, что все, во что я верил до сего дня — ложь, и все вы от тех, кого возводите на помост, отличаетесь лишь тем, что имеете власть запретить им знать.
— «У вас»… «на ваш счет»… — повторил Курт с усмешкой. — «Вы»… Еще неделю назад было «мы».
— Ты не ответил. Вы устраняете тех, кто обладает вашим тайным знанием? За то, что пытаются дать знание другим?
— Кому?
— Людям.
— А нахрена им это знание? — пожал плечами Курт и, перехватив ошеломленный взгляд подопечного, вздохнул. — Бруно, ты слишком хорошо думаешь о людях. Вся твоя жизнь ничему тебя так и не научила… Послушай-ка, что я тебе скажу. Ты сам же, вот только что, мгновением ранее, упомянул о том, что для тебя имеет значение все то, во что ты верил и веришь, что разрушение этой веры тебя… не порадует. А что скажет крестьянин, на уши которого вывалить все наши тайны? Половина из них покончит с собою, разочаровавшись в вере, жизни, правде, в чем угодно, каждый в своем. Вторая половина попросту отбросит все, что складывало до сей поры их бытие, без разбору, а на пустом месте прорастет анархия — она всегда приходит первой на место, ранее занятое идеалами, вбитыми в голову с детства, впитанными с младенчества. Останутся еще и те, кто вычленит из этого знания полезное; полезное для себя. И использует для того, чтобы управлять остальными, подчинять толпу и держать власть над ними.
— Как сейчас — вы, — заметил тот. — Конкуренции не терпите?
— Да, как сейчас — мы. Да, не терпим. А для чего она? Что изменит к лучшему?
— Как знать…
— Вот и узнай для начала. Этими идеями напичкал тебя Каспар полтора года назад? — спросил Курт прямо. — «Знание дает силу», «знание — народу»? Долой душителей свободы? Он в тебе не ошибся; знал, что семена упадут на благодатную почву.
— Стало быть, не отрицаешь? Обладателей знаниями — под нож?
— Primo. Не обладателей, а проповедников. Secundo. Кто сказал тебе, что в знании — счастье? Большинству лучше знать как можно меньше, дабы не делать нездоровых умозаключений, вредоносных как для них самих, так и для их близких, друзей, соседей… в конечном счете — для государства и всего порядка мироустроения, быть может.
— Но Инквизиции это не касается, верно?
— Верно, — игнорируя его насмешливость, кивнул Курт. — Нас это не касается.
— Почему? Почему можно вам и нельзя другим?
— Рано, — отозвался он коротко. — Я уже объяснил, почему. У большинства простых смертных, Бруно, от чрезмерного знания попросту сносит крышу, вот и все. Ни ума, ни простой порядочности большой запас сведений сам по себе не добавит, а ни того, ни другого у большинства людей нет… Люди не готовы к знанию. Как оказывается на поверку — не готовы даже вы. Даже в ваших душах поселились сомнения, и если реакции Бруно я не удивляюсь, то…
— Я ничего не сказал, — возразил Ланц чуть слышно, и он так же тихо отозвался:
— Это и пугает.
— Я не в том возрасте, чтобы менять убеждения, — с натугой улыбнулся тот. — И до последнего буду цепляться за то, что знал, уверяя себя, всюду ища подтверждение тому, что моя вера не пуста. Гнать любые сомнения. Я слишком многим пожертвовал в своей жизни ради этой веры, чтобы вот так просто отказаться от нее…
