Владилен Машковцев - Время красного дракона
И Гераська Ермошкин, и Фролка Телегин, и Ромка Хорунжонок, и Кузя Добряков слышали с детства по адресу коммунистов только проклятия. И в городе не было людей, которые бы относились почтительно к Ленину или к Сталину, к советской власти. Ну, разве — начальство, партийцы, агитаторы разные, как Партина Ухватова. Остальные боялись, уходили от политики. Но в казачьей станице дух противоборства сломлен не был. В школе заставляли учить наизусть стихи о серпастом и молоткастом советском паспорте, а дома то и дело слышалось:
— Серп и молот — смерть и голод!
— Жить стало лучше, жить стало веселей. Шея стала тоньше, но зато длинней!
— Опять демонстрация!
— Хоть бы сдох этот усатый!
Что же могло произрасти на этой ниве? У многих подростков родственники или отцы были расстреляны, погибали где-то в лагерях и на великих Стройках. И память не выкорчевали: при царе всем жилось лучше и вольготнее. Всем было лучше — и казакам, и крестьянам, и рабочим, и служащим. Из всех составных новой системы пользовалась уважением только армия. Но не та армия, которая охраняла тюрьмы и колонии. Милицию, НКВД — народ не любил. Порошин совершил ошибку, поселившись в казачьем доме Меркульевых. И он должен был поплатиться за свою оплошку, за свою наивную веру, будто люди относятся к милиции хорошо.
— Попрыгает мильтон с красным петухом, — приговаривали Кузя, Хорунжонок, Афонька и Фролка Телегины, привязывая запалы к бутылкам с керосином.
Гераська заранее определял действия дружков:
— Ты, Фролка, залезешь на чердак. Лестница у них не убрана. Облей керосином стропила, рухлядь сухую и поджигай.
— А мне што вытворять? — рассовывал Афонька по карманам самодельные зажигательные бомбы.
— Ты войдешь в сени, подопрешь вход в кухню вагой, штоб никто не выскочил через дверь. И запалишь сени. А я с Кузей и Хорунжонком зажгу все запалы... И почнем метать бутыли горящие в окна!
— А Верка не сгорит? — натягивал полушубок Фролка.
— В окно выпрыгнет, она шустрая, ничо с ней не станется. Возвернется к матушке жить.
Хорунжонок заопасался:
— А ежли мильтоны собаку привезут и накроют нас по следам?
Гераська хихикнул:
— Летом бы мы следы нюхательным табаком присыпали. А сейчас — ничего не надось. Буран густой, все следы заметет.
Гераськина ватага поджигателей вышла по огородам через ночную метель к меркульевскому дому. Издалека прозвучал прерывисто гудок паровозика, где-то лаяли собаки. Верочка Телегина ждала мужа с работы, хлопотала у русской печи. На лавке в корчаге поднималась квашня. В печи на железном противне зарумянивались картофельные и творожные шаньги. В чугунке допревал борщ. Аркадий любил шанежки. Для него, городского, они были блаженством — на вечность. Верочка подавала их обычно горячими, макала крылышко в топленое масло, обмазывала обильно сверху, накрывала полотенцем на пяток минут для обмягчения. Вот и сейчас — Аркаша вернется с работы и спросит:
— Шаньги испекла? Шаньги картофельные или творожные?
Жизнь понемножку налаживалась, они купили швейную машинку «Зингер», мясорубку, стеганое на синем шелку ватное одеяло и пальто для Верочки — с черно-бурой лисой. Штырцкобер — портной из тюрьмы шил костюм для Аркадия Ивановича. Но больше всего Верочка радовалась патефону и деревянной кукле — Трубочисту. Аркадий и Вера могли бы жить богаче, но много денег уходило на передачи в колонию для Фроси. Верочка предлагала:
— Надо взять у нее Дуню, девочка там замрет. Будем воспитывать дочку, запишем ее на свою фамилию.
Порошин обычно отмалчивался, от этих разговоров у него портилось настроение. Лучше уж не напоминать лишний раз о беде. Верочка ждала Аркадия, а он ехал через ночной буран под арестом, чтобы переодеться, распрощаться и отправиться в тюрьму. Верочка ждала Аркадия, а Фролка уже забрался по лестнице на чердак, обрызгивал керосином стропила и сухие плахи. Верочка вынимала из печи деревянной лопатой противень с шаньгами и не слышала, как Афонька подпер вагой выход в сени и запалил дом. Гераська махнул рукой вылезающему из чердака Фролке:
— Зажигай!
Кузя и Хорунжонок с Гераськой чиркнули спичками, воспламенили запалы на всех бутылках с керосином. И зазвенели разбитые стекла в окнах кухни и горницы меркульевского дома. Фролка скатился с лестницы:
— Бежим!
— Тикаем! — скомандовал Гераська, бросая последнюю зажигательную бомбу в окно горницы.
— Вот это пожар! — успел восхититься Хорунжонок.
Ватага поджигателей ринулась в буран через огороды и скрылась в снежной круговерти. Они бежали, оглядываясь. Там, позади, полыхал огромный оранжевый факел. С милицейского воронка первым заметил пожар Бурдин:
— Вроде бы порошинский дом горит... А?
Машина ткнулась в сугроб, остановилась. Пятистенок полыхал с треском, выбрызгами искр. Из распахнувшихся створок окна выпрыгнула Верочка Телегина. Она отбежала от пылающего дома — босая, в одном платье, прижимая к груди деревянную куклу, Трубочиста. Порошин выскочил из машины, бросился к Верочке... и увидел, как над огромным кострищем в снежных струях и клубах дыма пролетела в корыте плачуще — Фроська Меркульева. Огонь порождает видения и фантасмагории.
Цветь двадцать шестая
В тюрьме с Порошина сняли ремни, затолкнули его в общую камеру. Аркадий Иванович осматривался, подбирая место, чтобы присесть. В камере было душно и сумеречно, но удалось разглядеть и знакомые лица: поэты Василий Макаров и Миша Люгарин, орденоносец Виктор Калмыков, первостроитель Андрей Иванович Сулимов, базарный вор Крючок, братья-грабители Смирновы, священник Никодим. И еще десятка два — из рабочих.
— Боже! Кто к нам пожаловал! Позвольте представить, господа: заместитель начальника НКВД Порошин Аркадий Иванович! — закривлялся Крючок.
Порошин сбил его с ног ударом по шее.
— Не пройдет, — поднялись на ноги бандюги Смирновы.
К ним присоединились еще пять-шесть озлобленных личностей. Аркадий Иванович отчаянно отбивался, пинаясь, бросая их через себя, но его свалили, побили всласть, придушили основательно и затолкнули полумертвого под нары. Старший из братьев Смирновых сдернул с Порошина сапоги. На следующий день Аркадий Иванович снова попытался отстоять свою независимость. Он первым набросился на старшего из братьев Смирновых — Держиморду. И одолел бы его в одиночной борьбе. Но камера не симпатизировала новичку, работнику НКВД. Порошина вновь жестоко избили, испинали, сняли с него и гимнастерку. Аркадий Иванович понял, что в этой камере ему не выбраться из-под нар. А если станет артачиться, окунут башкой в парашу, прибьют.
— Смири гордыню и молись, — посоветовал ему батюшка Никодим.
— Я не уверен, что бог есть, — простонал Порошин.
— Сомневаешься или горишь безверием?
— Сомневаюсь.
— Значит, сын мой, путь к богу для тебя еще не закрыт.
Поэты над Порошиным насмешничали, правда, без озлобления. Аркадий Иванович выглядел и в самом деле смешным. В синяках и ссадинах, в исподней окровавленной рубахе, взъерошенный. Вместо сапог ему выделили рваные ботинки, забрызганные известью и цементом. Новые брюки галифе не сочетались с этими ботинками, которые к тому же еще были слишком велики. Надзиратели делали вид, будто и не заметили перемен в новичке-заключенном. И самое поразительное: через два дня в камеру пришел прокурор Соколов, спросил:
— Есть ли жалобы?
Жалоб ни у кого не было. Просили только об одном: чтобы пропускали чаще с воли передачи, не крали из посылок продукты. Соколов скользнул взглядом по Аркадию Ивановичу, будто бы и не узнал. Когда представитель надзора ушел, Порошин не удержался, воскликнул:
— Сволочь, а не прокурор!
Камера на это восклицание ответила дружным гоготом. Странная особенность России — в тюрьмах люди смеются больше, чем на свободе. Хохочут до упаду и слез даже в камерах смертников, если там собирают хотя бы по три-четыре человека. А поводов для веселья там много! То матерный анекдот, то таракан в миске сокамерника, то неудачное выражение товарища по несчастью, то высказанная по глупости надежда на освобождение.
— Они этим смехом защищают себя, снимают нервные перенапряжения, — догадался Порошин.
Через три недели Аркадий Иванович освоился, бить его перестали. Привык и к новому прозвищу.
— Садись, Контра, в карты сыграем, — предложил ему мирно Держиморда.
— У меня нет денег, — хотел было отказаться Порошин.
— Играй на галифе.
Брюки Аркадий Иванович проиграл, но в борьбе упорной, честной, если допустимо так назвать игру шулеров. Сначала он даже начал выигрывать, и по-крупному. В конце концов вместо галифе пришлось одевать рвань. Теперь бы его в городе не узнали. Он оброс, стал походить на заправского бродягу. Этап в Челябинск в ближайшие два месяца не предвиделся. Порошина беспокоила судьба Верочки. Она не приносила передачи. Что же с ней могло случиться? Обгорела на пожаре и лежит в больнице? Но вроде бы ожогов у нее не было. Или слегла от потрясения? Порошин знал из практики, что жены арестованных часто заболевают очень тяжело, их разбивают параличи, они умирают, оставляя детей сиротами. В тюрьму к Аркадию Ивановичу не приходил никто. Вроде были друзья-товарищи. А может, и не было друзей. На одной из прогулок в тюремном дворе к Порошину приблизился с метлой в руках водовоз Ахмет:
