Аннелиз - Гиллхэм Дэвид

28. Канал

Серый унылый день под мутными небесами. Ей пришлось пойти с Дассой по магазинам. Анна выросла из всего, что хранится в ящиках ее комода, особенно из нижнего белья. В магазине на Кальверстраат, примеряя на себя пастельно-зеленое платье с цветочным узором, Анну приятно удивляет собственное отражение в зеркале. Темные волосы густой волной ложатся чуть ниже воротника, а платье не повисает на ней мешком, а облегает фигуру. Отражение, которое дарит ей зеркало, отчетливо женственно. Удивлена даже Дасса.

— Прекрасно, — вынуждена признать мачеха, и на ее лице появляется чуть ли не милое выражение. Ее губы размыкаются, словно она вот-вот что-то скажет Анне, но вместо этого она поворачивается к продавщице и коротко говорит: — Заверните, пожалуйста! Мы это берем.

Они идут по тротуару, и Дасса, обращаясь к Анне, прижимающей к груди пакет с платьем, замечает:

— Ты больше не ребенок, Анна!

И они тут же останавливаются.

Анна крепко сжимает пакет, сердце колотится с неистовой силой. На шее выступает пот. Перед ней открывается душераздирающая картина. Люди в измятой одежде с мрачными изможденными лицами тащат узлы и чемоданы. Мужчины, женщины и дети — они либо на руках, либо ухватились за руки родителей — идут по мостовой под конвоем взвода голландских жандармов в униформе цвета хаки с винтовками за плечами.

Кое-кто из прохожих, не желая на них смотреть, отворачиваются и быстро проскакивают мимо, но многие останавливаются, провожая шествие тяжелыми взглядами. Некоторые считают зрелище забавным и даже смеются, но есть и немало таких, кто кричит:

— Немецкие звери! Убирайтесь в свое вонючее логово!

Сутулый мужчина из конвоируемых пытается прокричать прохожим:

— Мы — голландцы! Мы — голландцы?

Но его голос тонет в потоке неодобрительного гула и оскорблений. Анна поспешно обращается к коренастому мужчине в неряшливой кепке:

— Что здесь происходит? Кто эти люди?

Человек в кепке немногословен:

— Немчура проклятая! — Он ухмыляется: — Бог повелел им убираться в свою мерзкую дыру.

Он складывает ладони рупором и кричит, скандируя:

— Немцы вон! Немцы вон! Голландия для голландцев!

Неожиданно Анна чувствует, как Дасса берет ее за руку.

— Нам пора идти, — настоятельно шепчет она. — Нам пора идти.

В квартире на Херенграхт Анна времени не теряет. Пим только что пришел с работы, он в рубашке с закатанными рукавами, галстук распущен.

— Удачно сходили? — добродушно спрашивает он. Но тут же мрачнеет.

— Пим, это началось, — сообщает ему Анна.

— Что? Что началось? — Он обращается к Дассе за объяснениями, а Анна в это время указывает ему на окно. Словно то, о чем она говорит, происходит на улице под их окнами.

— Депортация, Пим. Мы ее видели. Людей вели по середине улицы под конвоем.

— Это правда, Отто, — подтверждает госпожа Франк. — Мы сами их видели. Примерно с дюжину, не так много. Но это правда.

— Депортация немцев? — спрашивает Пим.

— Кажется, их, — отвечает Дасса. — Конечно, мы не можем знать, были ли среди них евреи.

— Ну да, ни у кого на одежде не было желтых звезд, — огрызается Анна. — По крайней мере, пока.

— Анна, пожалуйста, — Пим чувствует ком в горле. — Не надо так остро это воспринимать!

Но Анну не остановить.

— Мы должны уехать, Пим. Мы все должны отсюда уехать.

— Нет, я с этим покончил! — с неожиданной энергией отвечает Пим. — С бегством покончено, девочка! Амстердам — наш дом. И мы в нем останемся.

С отчаянием в голосе Анна взывает к Дассе:

— Уж вы-то должны сознавать опасность, — выпаливает она. — Вы точно должны!

Но Дасса лишь молча на нее смотрит, и Анна снова поворачивается к Пиму.

— Тогда отправь туда меня, Пим! Одну. Если ты должен оставаться здесь, тогда, по крайней мере, разреши уехать в Америку мне.

Пим вздыхает.

— Анна…

— Я говорила тебе — я этого не переживу. Я не позволю отправить себя в Германию как скотину;

Пим смотрит на нее со смесью удивления и сострадания.

— Анна, мне тревожно за тебя. Неужели ты действительно чувствуешь себя такой одинокой? И так боишься, что готова заставить меня послать тебя в чужую страну?

— Лучше Америка, чем страна наших палачей.

— Извини! Извини меня, дочка! — говорит Пим, качая головой. — Я просто не могу думать о том, чтобы вновь тебя потерять. Я обещаю, что бы ты ни видела сегодня на улице, нам ничего не грозит.

— Не грозит, — мрачно повторяет Анна.

— Что бы нас ни ждало в будущем, нам лучше держаться вместе.

Анна не сводит с него глаз.

— Хочу напомнить тебе, Пим, что ты уже обещал нам то же самое до войны. Мама рассказывала. Она чувствовала себя до какой-то степени виноватой. Ведь у нашей семьи была возможность отослать Марго и меня в Англию, где мы были бы в безопасности. Но ты уперся, ты был убежден — абсолютно убежден, — что нам лучше держаться вместе.

Взгляд отца гаснет.

— Да, Анна, я готов это признать, — говорит он. — Я сделал много ошибок. И они пошли во вред людям, ради которых я жил. И теперь я понимаю, как трудно моей собственной дочери верить мне. Да и верить любому взрослому, потому что наше поколение исковеркало вашу жизнь. И все же я прошу тебя мне поверить.

— Нет, Пим. Ты не понимаешь. Ты не понимаешь меня.

Пим смотрит на нее тяжелым взглядом, словно издалека.

— Ты так считаещь? Может быть, ты и права. Какими бы близкими, Аннеке, мы ни были в прошлом, похоже, я никогда тебя не понимал по-настоящему.

За ночью приходит день. Анна на Принсенграхт, на кухне Убежища, где Августа ван Пеле в папильотках вытирает тарелки, которые только что вымыла мама. Анна предлагает им помощь, но мама отказывается. Она говорит, что Анна растяпа и, доверься она ей, они скоро останутся без тарелок. Анне вообще-то стоило бы рассердится, но она не сердится. Две дамы у раковины ей улыбаются, и Анна отвечает им улыбкой. Шторы приглушают свет, льющийся в кухню. Мама советует ей сесть. Она, должно быть, устала. «Разве ты не устала?» — спрашивает мама. Анна садится. И пытается рассказать им обо всем, что происходило со времени их ареста, но женщины, по-видимому, не понимают ее. Они смотрят на Анну с благорасположенным удивлением. И тут к ним приходит господин ван Пеле. В грязной лагерной одежде. Два желтых треугольника образуют на балахоне его трупа звезду Давида. Зубы в провале его рта сгнили.

— Анна, веди себя тише! — велит он. — Ты ведь не хочешь, чтобы люди на складе внизу обратили на нас внимание?

И тут она вдруг приходит в ужас: ведь она их выдала.

Анна слышит — кто-то издалека зовет ее по имени, но она не отвечает: ведь надо вести себя тихо.

— Тихо? Ну не смешите меня. — Это Петер. Истощенное тело в грязной полосатой лагерной робе. — Анна Франк и тишина — вещи несовместимые, — говорит он со смехом. Но ему никто не велит вести себя тихо.