Андрей Валентинов - Овернский клирик
Увы, я не дал монсеньору Рене проявить свои немалые дипломатические способности. Прочитав отчет, я, не говоря ни слова, подписал его и попросил разрешения удалиться. После этого мне пришлось стать свидетелем редкого зрелища – Его Преосвященства архиепископа Тулузского, застывшего в своем роскошном кресле с широко открытым ртом. Хорошо еще, что в комнате не было мух!
…Отчет, подписанный не только мной, но и архиепископом, а заодно и графом Тулузским, становился для меня главным козырем в будущем объяснении с Орсини. Брата Гильома можно объявить посланцем демонов или трусом, получившим взятку. Но даже Курия трижды подумает, прежде чем пойдет против графства Тулузского.
Когда монсеньор наконец сообразил, что рот можно закрыть, он на радостях поспешил извлечь пряник – не пропадать же добру! Это был документ, куда следовало вписать имя будущего епископа Памье – мое имя. Когда я отказался, епископ, наверное, счел, что в Сен-Дени собирают со всех концов Христианского мира блаженных – вместе с юродивыми.
Я счел момент подходящим, намекнув, что нужная кандидатура уже имеется в распоряжении Его Преосвященства. Некий брат из Сен-Дени вполне пришелся ко двору в Памье, успел освоиться и даже начал разбираться в овцеводстве…
Так брат Петр стал епископом. Конечно, еще предстояло согласовать это с графом, написать в Рим, но монсеньор Рене заверил, что трудностей не предвидится. Он прямо сиял – его лазутчики, конечно, уже узнали все об отце Петре Нормандце, управляющем епархией Памье. Пьер устраивал монсеньора Рене во всех отношениях, и прежде всего тем, что ничего не понимал в хитрых интригах, которые, словно паутина, оплетали всю Окситанию.
Итак, пришлось посылать за Пьером, и пораженный парень выслушал длинную речь на высокой латыни об обязанностях пастыря. Надеюсь, хотя бы половину он понял. Во всяком случае, держался мой нормандец с превеликим достоинством.
А вечером, когда настало время отдохнуть, в монастырь прибыл посланец монсеньора Орсини. Не простой гонец – кто-то из Рима, желающий поговорить со мною. Короткое письмо я уже прочел. Его Высокопреосвященство вызывал меня во Флоренцию для доклада.
– Почему не в Рим? – поинтересовался отец Джауфре, которому я показал кардинальское послание. – Ведь если монсеньор считает дело важным, вам, возможно, следует поговорить с Его Святейшеством.
– Вот этого он и не хочет.
Я вновь представил себе холодное улыбающееся лицо Орсини. «Овернский клирик! Овернский клирик! Вы же все видели. Ну, признайтесь, что вы ошибались, а я был прав!»
Он не смирится с отчетом монсеньора Рене. Он будет искать правду – и найдет. Он уже собрал хворост – много хвороста. По всей Европе, по всему Миру Христианскому…
Что я мог ответить? Что логры – последние из них – не опасны? Что они не демоны, а такие же Божьи создания, как и мы? Это лишь слова. Даже если он поверит, остаются еще те, кто поклоняется шутам в рогатых масках, остается вездесущий брат Пайс с его «чистыми», да и сам архиепископ Рене Тулузский вместе с Его Светлостью.
Все это так, но лекарство будет горше болезни. Святейшее Обвинение попадет в руки таких, как де Лоз, и таких, как монсеньор Рене. Для кого припасен хворост?
– Я попытаюсь объяснить, – проговорил я вслух. – Если надо, буду требовать встречи с Его Святейшеством. Должен же кто-то понять!
Отец Джауфре кивнул, но без особой уверенности. Он-то понимал – и то, какая опасность грозит Церкви, и то, как трудно ее предотвратить.
– Пойду, – я встал и устало расправил плечи. – Интересно, что нужно этому посланцу?
Отец приор развел руками, и мы молча вышли в темный и пустой в этот час коридор. Почему-то вспомнилось подземелье, ровные гладкие своды, долгий ряд ниш…
Возле двери, за которой ждал меня посланец кардинала, я немного подождал, чтобы успокоиться. Волноваться не стоит. Это еще не Орсини, силы следует поберечь…
В келье ярко горели свечи. Первое, что я заметил, – богатый алый плащ, небрежно брошенный на ложе. Значит, это не клирик.
У окна стоял высокий седой старик в расшитом серебром камзоле. Услыхав, что дверь открылась, он медленно обернулся. На меня смотрело морщинистое, дочерна загорелое лицо. Под седыми бровями блестели молодые живые глаза.
– Вы хотели видеть меня, мессир?
Он отшатнулся, рука дернулась, словно посланец грозного кардинала увидел призрак. Резкий тяжелый вздох:
– Нет! Я хотел видеть не вас…
Оставалось удивиться.
– Я – брат Гильом из Сен-Дени. Вы хотели…
– Да на кой черт мне какой-то там брат Гильом! – голос, привыкший командовать сотнями латников, загремел, заполнил всю келью. – Андре! Андре де Ту! Это что – ты?
Я почувствовал, что ноги подкашиваются. Не помня себя, опустился на табурет. Горло перехватило.
– Нет… Это не я, Лодовико. Это уже не я…
– Ах ты дьяволеныш! – Лодовико Карачиолли одним прыжком оказался рядом. Я почувствовал, как меня хватают, трясут, угощают тумаками. О, мои бедные кости! В конце концов я двинул его в грудь, и Лодовико рухнул на ложе.
– Ха! – загорелое лицо усмехнулось. – Теперь узнаю! Ну чего, малявка, не ожидал?
«Малявкой» я был в свой первый год в Палестине. Мне только что исполнилось семнадцать, а Карачиолли – Грозе Сарацинов – целых двадцать пять.
– Не ожидал! – честно признался я. – Думал, какой-то смиренный брат…
– Еще чего!
Лодовико пружинисто вскочил, загорелая морщинистая рука обхватила мою шею:
– А я ехал, ехал и все думал, какой ты сейчас… Господи, Андре, двадцать лет!.. Нет, больше!
– Больше, – вздохнул я. – Больше, дружище.
Мы долго сидели, болтая о какой-то ерунде, затем оба сообразили, что плачем, и принялись укорять друг друга в старческом слабоумии. Наконец Лодовико извлек на свет Божий внушительного вида кувшин, уверяя, что это самое лучшее вино, которое он смог найти в Тулузе. Времени на это у него было мало, но Карачиолли всегда отличался замечательным нюхом на все грешное.
Тягучий красный напиток ударил в голову, и Лодовико начал рассказывать, что узнал от Орсини («этого наглого прыща»), что я буду в Тулузе, и решил ехать туда сам («а то спрячешься в келье, с собаками тебя искать, что ли?»). И вообще грех все эти годы не подавать о себе вестей («ну, совсем ты стал Божьей дудкой, Андре!»).
Я кивал, соглашаясь. Спорить не хотелось, хотя краешком сознания я понимал, что «наглый прыщ» направил Карачиолли в Тулузу не зря, и главное еще не сказано. Но как не хотелось об этом думать!
– Ну, каким ты стал! – как следует разглядев меня (для чего потребовалось долго вертеть мою скромную персону перед свечами), вздохнул наконец Лодовико. – Серый, худой, скучный!
– Сам хорош, – отозвался я. – Белый как лунь! Седой Карачиолли!
– Точно. Седой. Меня так и зовут теперь – Белый Рыцарь.
– Как?!
Я вдруг почувствовал, что холодею. «Я пришлю к тебе Белого Рыцаря…» «Белого Рыцаря…» «Белого…».
– Ну, я же белые доспехи ношу, – принялся пояснять Лодовико. – И башка белая. Как в детских сказках – Белый Рыцарь.
Я кивнул, пытаясь успокоиться. Совпадение! Просто совпадение! Или это во сне я подумал о Лодовико, о его седой бестолковой башке…
– Кстати, чего вы с Орсини не поделили? Он тебя, кажется, готов без соли проглотить.
– А? – очнулся я. – Мы с ним Дьявола не поделили.
Я с удовольствием понаблюдал за растерянной физиономией Карачиолли, затем попробовал пояснить:
– Понимаешь, я считаю, что Врага не следует бояться. А он паникует. Представляешь, мы идем в атаку, а он на полдороге готов повернуть назад и начать рубить собственный обоз!
Лодовико долго чесал затылок, затем обозвал Его Преосвященство не самым пристойным образом и, наконец, махнул загорелой ладонью:
– Пес с ним, с Орсини! Главное, я его уломал.
– Ты? Уломал?
О простодушный Лодовико! Во что же втравил он тебя, а заодно и меня?
– Это все из-за проклятой сарацинской собаки – Имадеддина. Не забыл еще?
– Нет… – еле выговорил я. В висках вновь застучало – «Белый Рыцарь»… «Белый Рыцарь»…
Я с трудом понимал, что рассказывает Лодовико. Словно я был не здесь, не в тихой келье обители Святого Креста за Стенами. Серый песок, пустой брошенный лагерь, темные всадники на горизонте… Наконец я заставил себя очнуться. О чем это говорит Карачиолли? Ах да, скоро Крестовый Поход. Собака Имадеддин («какая же он собака, Андре!») сообразил, что ему могут отрубить хвост, и начал переговоры о мире. Иерусалим тоже не прочь помириться с Мосулом, но…
– Он, собака, никому не верит! Говорит, что мы все клятвопреступники и лжецы. Представляешь? Встретились мы с ним, сидит – жирный, морда – хоть крыс бей…
– Имадеддин?!
Я вспомнил худого мальчишку в золоченых латах, наглую усмешку на красивом, почти женском, лице. Жирный? Морда?
