Валерий Пушков - Кто сеет ветер
И вот сегодня это случилось с ним в третий раз и снова — с японцами…
Человек в штатском и полицейские обменялись короткими фразами. В большой, прижатой цепями к стене фигуре и остром как нож взгляде русского виднелась такая неукротимая сила сопротивления, что палачи не посмели снять с него кандалы и решили пытать тут же около стены, сорвав с тела платье и вдавив между ребер железные шарики с помощью особого деревянного корсета, веревки которого двое японцев начали постепенно стягивать, как супонь хомута. Это была изощренная японская пытка, доводившая многих сильных людей до состояния полного отупения. Некоторые слабогрудые оставались посла нее калеками на всю жизнь.
Но Ярцев даже не застонал, хотя его кости вдруг затрещали, как хрупкий фарфор. Хаяси мелкими шагами подошел к нему. Лицо офицера было устало и мрачно.
— Э-э, может быть, вы не такая упрямая глупая лягушка, как ваши друзья? — спросил он, делая полицейским знак ослабить нажим веревок. — Вы все-таки старше их, должны понимать, что кейсицйо применит вое средства, чтобы заставить вас выдать сообщников. Для нас те люди важнее, чем вы: они японцы, изменники родины, на удушенье которых жалко простой веревки. Отрицать их участие в террористическом заговоре все равно бесполезно. У' нас достаточно доказательств. Если мы требуем ваших подписей под протоколами следствия, то исключительно для того, чтобы облегчить работу военного суда.
Ярцев молчал, смотря через голову офицера в угол, где на соломенном тюфяке лежало голое тело товарища, черное от уколов и крови.
Хаяси, думая, что Ярцев не понял его, приказал перевести свою речь по-русски.
— Зачем избирать такой неприятный способ самоубийства? — добавил он, злобно щурясь. — Хотя вы и прячетесь под звездным флагом Америки, но вы же коренной русский. И вы большевик!.. Ваша жизнь еще будет нужна в последней битве большевиков с народом Ямато. Где-нибудь под Иркутском или Уральским хребтом вы почетнее сложите голову.
Знакомый голос, который раздался вслед за словами Хаяси, смяв ненужную речь переводчика, заставил Эрну забыть на время о брате.
Ярцев отвечал офицеру по-японски и потому говорил раздельнее, чем всегда, ища в чужом языке простых слов для верного выражения своих мыслей.
Теперь, когда его ребра не разворачивались, точно клещами, железными шариками, он держал себя снова в руках. В его голосе не было слышно ни ярости, ни смятения, ни истерического надрыва.
— Жандарм! — сказал он среди наступившего вдруг молчания. — Ты не ошибся: народ Ямато будет владеть не только Сибирью, но и всем миром…
Эрне стало трудно дышать.
«Что это, бред или безумие?… Может быть, ужасы пыток уже- лишили его рассудка?» — подумала она.
Хаяси, ошеломленный не меньше девушки, с изумлением глядел на Ярцева. Усталое лицо доктора выражало тупое смущение. Строев и шпик стояли, как пни, не обращая внимания на повторные резкие звонки телефона.
— Да, жандарм, в этом ты прав! — продолжал Ярцев с непередаваемой интонацией. — Когда тебя сметет революция, братский свободный народ Японии станет вместе со всем человечеством полновластным хозяином и Азии, и Европы, и всей земли!
— Что… вы хотите, чтобы вам совсем поломали ребра? — спросил Хаяси, уловив, наконец, настоящий смысл его слов.
Ярцев взглянул на него суровыми, безбоязненными глазами.
— Вот красный дьявол!.. Точно заговоренный! — пробормотал один из японцев с суеверным испугом.
В этот момент на столе опять загудел телефон. Хаяси взял трубку и после недолгого разговора с кейсицйо посмотрел на часы. Ночь уже кончилась. Неодолимо вдруг потянуло ко сну.
— Достаточно на сегодня, — сказал он, позевывая. — Надо ехать!
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Сумиэ, еще недавно такая наивная, и прямодушная, совершенно неспособная на притворство, за последние месяцы как будто переродилась. Она хитрила, подслушивала, изобретала сотни мелких уловок, стараясь оттянуть свадьбу и побить отца и Каяхару их же оружием. Благодаря встрече с Чикарой и письму профессора Таками, сообщившего ей подробно о своих неудачных попытках освободить друзей из тюрьмы, она могла действовать теперь более решительно и умело.
В те вечера, когда приезжал депутат Каяхара и ей приходилось играть роль хозяйки, она становилась изысканной и веселой, как гейша, и лукавой, как дипломат. Она не жалела для мужчин сакэ, заставляя обоих с помощью льстивых вопросов и шуток выбалтывать партийные тайны, стараясь глубже проникнуть в темные авантюры их лиги. Постепенно истинный облик страны, где политическая продажность, с именем нации и императора на устах, возводилась в достоинство; где депутатские звания и министерские портфели являлись для большинства общественных деятелей только источниками незаконных доходов и дутых карьер; где моральное разложение правящих классов достигло ужасающих форм, — облик этой несчастной страны, ее родины, открылся перед взволнованной девушкой во всей его мрачной неприглядности.
Из разговоров Каяхары с отцом Сумиэ знала, что, судя по предварительным данным, парламентская предвыборная борьба, на которую военщина возлагала большие надежды, развертывалась не в пользу фашистов, хотя полицейские чиновники применяли против демократических партий все методы провокации и террора. Народ войны не хотел. Растущие налоги ложились на плечи крестьян и рабочих слишком тяжелым бременем. Но фашисты не отступали.
Однажды вечером, возвратившись домой заметно навеселе, Имада предложил дочери подписать составленную им вместе с Каяхарой бумагу, которая якобы должна была оправдать в глазах кейсицйо ее дружбу с такими опасными для государства людьми, как коммунист Онэ Тейдзи, политэмигрант Наль Сенузи, его сестра Эрна и «русский американец» Ярцев.
— Если ты этого не сделаешь, — сказал он, — тебя арестуют тоже.
Сумиэ не торопясь прочитала составленное от ее имени показание и передала обратно отцу.
— Ах, папа-сан!.. Разве можно писать серьезные деловые бумаги подвыпивши? — сказала она с веселым неодобрением. — Здесь же ни слова правды! Все показание составлено настолько смешно и, прости меня, глупо, что следователь все равно не поверит. И потом, кроме моих друзей, вы оклеветали еще десятки людей, которых я не знаю даже по именам. Они, вероятно, просто придуманы вами под влиянием подогретого сакэ и шутливого настроения!.. Рукопись надо послать в редакцию юмористического журнала, а не следователю.
Она звонко расхохоталась. Имада, раздраженный ее насмешками, с угрозой спросил:
— Ты что же… отказываешься подписать?
— Я же не пила с вами сакэ, — ответила она, продолжая смеяться.
Он окончательно рассвирепел.
— Ты еще смеешь грубить! Хочешь довести больного отца до разрыва сердца? — воскликнул он гневно-жалобным тоном не вполне трезвого человека. — Ты думаешь, что мое положение спасет тебя от суда? Японское правосудие не будет с тобой считаться! Если ты не подпишешь эту бумагу, тебя посадят на всю жизнь в тюрьму или задавят горлодавилкой, как соучастницу террористов. Покушение на барона Окуру — не пустяки. Смеяться тут нечего.
Но Сумиэ уже не смеялась. Угрозы отца и его лицемерные ссылки на правосудие вызвали в девушке чувство такого протеста, такой глубокой, острой брезгливости, что она не смогла себя перебороть, она уже не хотела ни притворяться, ни лгать.
— Я лучше умру… как мама-сан, но бумагу не подпишу! В ней нет правды. Ни одной строчки. Это черная, подлая клевета на невинных людей!
Имада с неожиданным хладнокровием ответил:
— Не хочешь?… Суешь голову в пасть акулы?… А кто тебя будет спасать потом?… Тьфу! — он плюнул и, спрятав бумагу за пазуху кимоно, ушел в свою комнату.
В тот вечер, как и в последующие дни, Сумиэ пролила много слез, подавленная своим бессилием.
Решение похитить у отца документы, разоблачавшие провокационные действия полиции и фашистов, возникло у девушки неожиданно. Случайно она подсмотрела, где ее отец хранит ключ от домашнего сейфа с секретными бумагами. Среди них она нашла материалы, целиком относящиеся к ее делу. Она спрятала тонкую папку на животе, под складками оби и кимоно, и, пользуясь тем, что наблюдение за ней в последнее время было ослаблено, надела пальто и туфли и незаметно прошла через сад на улицу. Здесь она села в такси и поехала на квартиру профессора Таками.
Старик был дома. Он разговаривал с двумя молодыми людьми, одетыми в черные студенческие куртки с блестящими пуговицами. Одного из них Сумиэ знала. Живой, веселый студент, по имени Като, слегка хромавший на левую ногу, заходил прежде в «Общество изучения Запада», принося для рабочего журнала «Тоицу» стихи и рассказы. При неожиданном появлении Сумиэ, которая ему очень нравилась, худое лицо студента покрылось краской смущения. Его товарищ, лохматый, серьезный юноша с пристальным, близоруким взглядом, остался невозмутимым. Не поднимаясь с татами, он поздоровался с девушкой наклоном корпуса в ее сторону и продолжал записывать на листочках блокнота указания профессора о. методах предвыборной агитации в рабочих районах. Хмурого этого парня Сумиэ тоже встречала в издательстве, но фамилии не помнила. Профессор Таками встретил девушку с радостным изумлением.
