Сергей Лапшин - Последний довод побежденных
Первыми в комнату вошли селяне. Держа винтовки наперевес, они зорко осмотрели нас с Боном, держа под прицелом, и один из них повел стволом в мою сторону:
— Отойди, вон в тот угол.
Знаете, у меня всегда включается в определенные моменты вредность. Вот хоть убей меня, но нету сдерживающих факторов почему-то. Причем я не могу сказать, что я за эту свою черту не отхватывал, я даже с работы часто уходил из-за своей конфликтности. И все же измениться я даже не пробовал. В общем, услышав команду крестьянина, обряженного в пиджак и штаны-галифе, заправленные в сапоги, я степенно встал со стула и так снисходительно спросил, кивая на винтовку:
— Заряжена, что ли?
Тот, зло зыркнув на меня, гадливо ухмыльнулся:
— Еще как заряжена! Двигай давай!
Более в споры вступать я не решился и последовал приказанию. Отодвинулся в угол, в качестве демонстрации своей независимости оправляя гимнастерку и подтягивая ремень. Много раз слышал мнение, что форма дисциплинирует, и, знаете ли, соглашусь с этим. Даже мне, ни разу ни военному, было в форме удобно и очень комфортно. И, кстати говоря, я еще на одной мысли поймал себя — немецкая форма мне так не шла. Эта просто сидела как влитая, размер мой, удобно очень, короче — мое.
С другой стороны, конечно, чего я тут прихорашивался-то, если будущее покрыто скажем так, мраком неизвестности? Я и сам разделяю точку зрения, которая утверждает, что по барабану, как на трупе сидит форма. Но, во-первых, я был еще не труп, а во-вторых… во-вторых, паниковать и бояться сейчас было не с руки. Знаете, я еще после утреннего разговора с Боном вывел такую интересную закономерность: если бы мы с ним боялись, когда было действительно страшно и паниковали, когда оно того стоило, мы были бы уже давно мертвы. А вместо слез и соплей мы просто действовали. Конечно, в основном он, но и когда пришла моя очередь, скажу с гордостью, я не растерялся. Итог — мы все еще живы. Понимаете, это алгоритм для нас здесь. Никогда не сдаваться на волю обстоятельств. И если судьба подбрасывает нам новое испытание, нужно встречать его, мало того, встречать — преодолевать. Для нас это вопрос жизни и смерти.
Ну и плюс к тому, нравился я себе в этой форме.
Следом за представителями сельского хозяйства в наше временное убежище вошли еще двое. В безукоризненно подогнанной форме, с некоторыми даже излишествами. Уже неоднократно я замечал отходы от канонов и различные нелепые украшательства, как если бы лет на пять раньше нас сюда попал бы из нашего мира какой-нибудь дизайнер-модельер. Френчи посетителей были несколько укорочены, обшиты снизу золотистым шнуром. Таким же образом были оторочены и нагрудные карманы, и лацканы. Честно говоря, не могу сказать, что это пошло на пользу классической немецкой форме, разве что добавило гламура. Остановившись в нескольких шагах от меня, двое офицеров, что я определил по витым погонам, некоторое время безо всякого стеснения рассматривали нас с Боном. Руки обоих вполне спокойно лежали на двух кобурах, таких, знаете, жутко фасонистых, черной кожи, и, естественно, расстегнутых. Так-то. Боятся нас, судя по всему.
Вы знаете, я, несмотря на мои успехи в отстреле себе подобных, о своих навыках в вопросах вооруженной борьбы был не высокого мнения. Однако эта боязнь или разумное опасение, были лично мне приятны.
Наглядевшись вдоволь на нас, один из мужчин, повыше, плотнее в плечах, с резко очерченным, волевым лицом, наконец соизволил снизойти до общения:
— Кто такие, откуда?
Поневоле я качнул головой и усмехнулся. Мне уже доводилось отвечать на подобный вопрос дважды. И оба раза мои откровения не произвели на интересующихся никакого впечатления. Тем не менее я не собирался изменять своему обыкновению и честно и открыто признался:
— Мы из будущего.
Знаете, произнося это сакраментальное, я даже чувствовал нечто сродни удовольствию мазохиста. Кстати говоря, как и прошлые разы, снова никто не представлялся нам с Боном перед тем, как начать допрос. Но к подобным нарушениям правил хорошего тона лично я уже привык.
Немцы скептически смотрели на меня, всем своим видом выражая недоверие. Мысленно согласившись с ними, я обернулся, взял стул, переставил его ближе, и сел, с удовольствием закинув ногу на ногу. Мало того, еще и руки скрестил на груди. Полюбовавшись произведенным эффектом, я счел нужным объяснить свое вызывающее поведение:
— Господа, судя по всему, вы имеете отношение к металлургии. Я правильно понял?
Немцы переглянулись вопросительно и недоуменно, что лично я счел хорошим знаком. Видимо, мой пробный шар попал в цель, и наши с Боном умозаключения не оказались пустопорожней болтовней.
— Продолжай, — ничуть не удивившись, кивнул мне все тот же, высокий и складный фашист.
— Я предлагаю вам сделку, господа. Вы обеспечиваете лечение моего друга, а затем мне и ему достойную работу и жизнь. Я же, в свою очередь, показываю вам месторождение железной руды.
С огромным удовольствием я наблюдал за обалдевшими лицами обоих. В кои-то веки мы с Боном сумели перехватить инициативу, и ей-богу, это было добрым знаком. Не рискну однозначно предположить, что у нас все налаживается, однако кое-какие подвижки к этому есть. Все же обладание информацией — великая вещь!
Другие
Шванендорф.[71] Шванен-дорф. Симаков пробовал слово на языке, прокатывал его. И хотелось сплюнуть. От гадливости, от переполняющего чувства закипающей ненависти.
Будто бы там, до смерти, мало было такого — искореженных названий, переделанных на свой лад имен, городов, сел и хуторов. Стоило ли умереть, чтобы видеть то же самое и снова?
Стоило — упрямо отвечал он сам себе. Стоило, хотя бы потому что нескольких фашистов они точно отправили в ад. И потому, что Настя не сплоховала, хоть и дико это было все, страшно, однако же осудила майора и приговор ему вынесла.
Лебеди. Да, именно таким было название его родной деревни. И в памяти его, и в сердце, и в мечтах, которыми тешил он себя, думая вернуться. Вернулся. В чужой мир, в захолустный какой-то Шванендорф, с заброшенными, покинутыми, пыльными домами. С покосившимися от времени и неухоженности, а частью и вовсе повалившимися заборами. Заросшим садом, грязным, до половины залипшим осокой прудом. С разбежавшейся по дорогам травой, провалившимися крышами домов, грязными и битыми стеклами окон, тишиной вместо радостно-брехливых псов.
Шванендорф. Так оно и есть. Серый, пыльный, с полуразобранным зданием новенького в его памяти клуба. С тусклыми, облупившейся краски, домами. Безлюдный и покинутый, будто с вынутой душой.
— На три часа от клуба, — Диляров, лежащий правее Симакова и получивший от Свиридова бинокль, снятый с убитого немца, прервал наблюдение.
Они устроились на пригорке, беря под визуальный контроль всю территорию деревни. Терехов, к которому по умолчанию перешло командование над вновь сформированной группой, не собирался пренебрегать выработанными войной правилами. Наблюдение с нескольких точек, сбор информации, и лишь затем главное — атака.
Впрочем, последнего как раз и не понадобилось. Как и рассказывал немец при допросе, и его слова подтверждали его охранники, которые попались разведчикам, Лебеди оказались практически брошенными. Диляров установил наличие жителей лишь в двух домах, и группа Свиридова, наблюдавшая с другой точки, с его мнением только согласилась. На три часа от клуба, иными словами, вправо от него, были расположены два дома, отличавшиеся от всех остальных хоть какой-то ухоженностью и имевших вид жилых.
— Диляров, Развалов и ваша группа, Свиридов, страхуете. Остальные с Жердевым, выходим на дом, — Терехов отдав приказание, посмотрел на Дилярова и Свиридова, дожидаясь их кивков, означающих, что задача понята.
— Леха! — толкнул излишне увлекшегося Симакова Жердев. — Ты чего?
Сержант, оглянувшись на здоровенного, косая сажень в плечах, сибиряка, мотнул головой в северный конец деревни. Жердев понятливо кивнул:
— Сейчас все и узнаем. Пойдем!
Секрета в том, что Лебеди — родина Симакова, ни для кого не было. И куда смотрел сержант, всем было понятно. Вот только видел он то же самое, что и все остальные.
Северный конец села был начисто уничтожен пожаром, оставившим после себя черные, обугленные остовы домов и корявые трупы почерневших деревьев.
«Освобождение». Симаков знал, как оно выглядит. Повешенные, которых запрещено снимать, трупы в мусорных кучах, отхожие места во дворах домов. Прячущие лица женщины, не в силах которых ни забыть, ни простить.
Последнее сбереженное, выставленное на стол, теплеющие взгляды. Плотина отчуждения и настороженности, прорванная слезами.
И они шли дальше, оставляя за спиной ту землю, которую освободили. Она благодарила их. Новыми бойцами, патронами, гранатами и оружием. Освобожденные окунались в посменный труд, без ропота и недовольства, отдавали последнее — силы и здоровье, ради того, чтобы Симаков и подобные ему могли гнать фашистскую сволочь.
