Your Name - Квинт Лициний
— Карьерист, короче, — шучу я.
— Да нет, — он резко посерьёзнел, — нравится что-нибудь важное делать.
Внезапно, без какой-то очевидной команды колонна пришла в движение. Музыканты, прервавшись на полутакте, отвязно грянули «прощание славянки» в джазовой обработке, и беззаботная улыбка вновь прокралась на моё лицо. Мимо проплыл сначала Томин дом, потом родная подворотня, мы взобрались на вершину Измайловского моста, и вперёди блестнула игла Адмиралтейства. Я вскочил на бордюр и оглянулся назад.
— А меня!? — тут же возмущенно задёргала меня снизу Тома. Я протягиваю ей руку и затягиваю на высокий, чуть ли не на полметра возвышающийся над пешеходной и проезжей частью, бордюр. Вместе озираемся, возвышаясь над толпой.
Поверхность людской реки, густо текущей к Дворцовой, обильно усыпана разноцветными надувными шарами, портретами членов КПСС и кумачёвыми транспорантами с лозунгами. По осевой линии, возвышаясь как большие жуки над муравьями, медленно ползут установленные на платформах ЗИЛов и ПАЗов изощрённые агитационные инсталяции, вызывая в памяти бразильские карнавалы. Взгляд человека с жизненным опытом легко отыскивает приметы организации: ворота во дворы по маршруту следования надежно заперты, серьёзные люди с непреклонными лицами на перекрёстках одним своим видом пресекают поползновения сачков уйти вбок. Вперёд, только вперёд — другого нет у нас пути…
Впрочем, предстоящая полуторачасовая прогулка, похоже, никого не тяготит. К выходному добавлен ещё один праздничный день, а дома ждут миски традиционного оливье и сельди под шубой.
Школьная колонна быстро размылась, перемешавшись с другими. Подростки, включив третью космическую, ушуршали вперёд, оставив неторопливо гуляющих учителей далеко позади. Вот за разговорами и шутками промелькнула улица Майорова, и вперёди, за непопулярным памятником Николаю Первому, показался серый фасад «Астории».
С досадой обнаруживаю, что на ботинке развязался шнурок и приотстаю, отступив к обочине. Вроде и не долго завязывал, но, когда поднял голову, моей компании и след простыл.
Я заметался по колонне как пёс, потерявший в толпе след хозяина. Сначала рванул догонять вперёд, но на повороте к Дворцовой наткнулся на хвост Адмиралтейского района; развернулся и прошил демонстрацию в обратном направлении и минут через семь наткнулся на неторопливо идущих учителей. Очевидно, они не могли бы нас обогнать… Снова помчался вперёд и скоро тоскливо замер на углу, вглядываясь в проплывающий мимо людской поток. Бесполезно, похоже…
В очередной раз бросил взгляд вдоль колонны и почуствовал, что рядом со мной кто-то встал. Повернул голову, и мои брови удивленно поползли вверх. Вот те на — опять Гадкий Утёнок…
— Здравствую, — храбро выдавила она из себя, выставив вперёд чуть подрагивающий подбородок. Половину слова сказала, половину просипела шёпотом и замерла, испугано поблескивая из-под воронной чёлки выразительными тёмно-карими глазами.
— Привет, — отозвался я и затравлено зашарил по толпе взглядом, выискивая знакомые лица. Мне ещё только слухов о такой подружке не хватало…
Она подождала, пока я вновь взгляну на неё и сказала:
— Тома.
— Где?! — воскликнул я, вновь принимаясь озираться.
— Я — Тома, — уточнила с лёгкой укоризной.
— Да? — я с изумлением посмотрел на неё, — везёт же мне на Том…
— Хорошо, что ты это понимаешь, — серьёзно покивала она.
Я тяжело вздохнул, расставаясь с надеждой найти в этой сутолоке своих.
— Ну, пошли, что ли, Тома…
— Пошли, — согласилась она обрадовано и попыталась заглянуть мне в глаза.
Я чуть отвернулся, закатывая их к небу. Придётся немного потерпеть этого ребёнка… Достал из кармана пластинку цитрусового ригли:
— Угощяйся.
— Спасибо, — почти напела она благодарность и, осторожно откусив треть, аккуратно завернула остальное в фольгу и припрятала в карман.
— Ты из какого класса? — вежливо поинтересовался для поддержания разговора.
— Седьмой бэ, Биссектрисы. А… давай, будем дружить?
Я поперхнулся от плавности перехода и скептически уточнил:
— Ты ж, наверное, в курсе, что мне есть с кем дружить?
Она посмотрела на меня непонимающе, потом сверкнула белозубой улыбкой:
— Ааа, ты про эту… Я подожду.
Смешной ребёнок. Я покачал головой:
— Долго ждать придёться, так старой девой и останешься.
Она сдержанно улыбнулась и промолчала. Я проворчал:
— Как будто что-то знаешь, чего не знаю я. Какая ж ты смешная, девочка моя.
Улыбка стала ярче.
Я с некоторым испугом вгляделся. Да, симпатичная девчонка, и, как я вижу, через три-четыре года, когда расцветёт, красота её станет как лепесток огня, будет и греть и обжигать. Но — нет, даже этот отблеск будущего меня не соблазняет. И слава богу!
С облегчением выдохнул. Не то, что бы я боялся почуствовать себя старым педофилом. Что-то окончательно сдвинулось в восприятии мира, и для меня эта мелкая уже почти ровесница, а себя я ощущаю как умудрённого жизнью подростка, этакий ходячий парадокс. Нет, просто не хочу опять попасть в силки запутанных отношений и многослойной лжи. Да здраствует прямолинейная, ничем не замутнённая простота!
— Быстрее, бегом! — внезапно заорал в рупор какой-то бешенно вращающий глазами тип, и толпа с весельем покорилась команде.
Хватаю мелкую Тому за руку, и мы легко несемся вперёд, пристроившись за разгоняющимся ЗИЛом с кумачёвой композицией «Миру — мир».
— Ура! — заорал кто-то во всю глотку.
— На штурм! — весело подхватил второй.
— А-а-а-а!!! — держа портреты и флаги наперевес, толпа с радостным рёвом выметнулась на Дворцовую. Широкие улыбки на раскрасневшихся от пробежки лицах, заливистый женский смех, азартные выкрики детей, над головами плывут вверх вырвавшиеся на свободу воздушные шарики и катится под ногами, высыпая мелкие опилки, чей-то оторвавшийся раскидайчик.
— Быстрей, быстрей, — гавкая в рупор, носится вдоль колонны ещё один невысокий человек в тёмном. Его испуганно выкаченые, определенно армянские глаза, кажется, живут самостоятельной жизнью. Разрыв демонстрации перед трибунами, перед телекамерами — дело серьёзное.
Пробегаем ещё метров пятьдесят разреженного пространства, и колонна, уткнувшись в хвост предыдущей, вновь начинает уплотнятся. Людской поток разбивается на несколько ручейков, каждый из которых спокойно течёт между цепочками из редко стоящих курсантов Поповки, приобретая окончательный, пригодный для съёмок и трансляций вид.
Подмёрзшие от длительного стояния в оцеплении морячки заговаривают, пытаясь познакомиться с проплывающими мимо девушками. Вот какой-то старшина с четырьмя шпалами на шевроне обрадовано строчит номерок телефона прямо на ладонь… Бог в помощь, в Африкановке с невестами туго.
Совсем рядом на трибуне узнаю властный курносый профиль невысокого Романова, левее выстроились многозвёздные генералы в каракулевых воротниках. Вглядываюсь в кандидата на роль Первого, пытаясь уловить характер. Бестолку, за улыбающейся маской не видно ничего, кроме усталости от махания рукой, и постоянно взрывающаяся возгласами «ура» радостная толпа волочёт меня дальше.
С удивлением обнаруживаю, что по-прежнему удерживаю тёплую ладошку. Пытаюсь выпустить её на волю, но не тут-то было — ладошка не теряла бдительность ни на секунду и как приклеенная следовала за моей, даже в карман куртки, где тут же попыталась свить себе тёплое гнездышко.
Я расхохотался и посмотрел на мелкую с симпатией. Хорошая девчонка, забавная, надеюсь, всё у неё сложится хорошо.
Воскресенье, 01.05.1977, 15.05 Ленинград, Измайловский проспект— Старые большевики очень недовольны… — проскрежетала бабушка, щедро накладывая тёртый хрен на упруго колеблющийся студень, — термидор революции, вот что сейчас происходит. Радует одно — сдохну раньше, чем всё развалится.
— Ну, мам, зачем ты так? — взволновано вклинился дядя, — И, потом, другие времена, другие нравы.
— Нравы… — рот у бабушки поехал в сардонической улыбке, — без бумажки слова сказать ни один не может. Стыд и срам! Вот, помню, Кирова слушала, так он три часа без бумажки выступал! Зал не шелохнулся! Три часа про развитие резинотехнической промышленности!
— Гхы… — подал я голос из своего угла, — зачем так долго-то? Тем более на такую тему… Краткость — сестра таланта.
— А ты цитаты-то не воруй, — живо обернулась бабушка, — сам мысли формулируй. Цитата — ум дурака.
— А это кто сказал? — парировал я.
Папа негромко хмыкнул в бороду, родственники сдержано засмеялись.
— А… — бабушка безнадёжно махнула рукой, отворачиваясь, — раньше, если человек с трибуны что-то говорил, то он в это верил, по настоящему верил. Трибуны были! А теперь это — обычная работа, говорильня… А этот, — она кивнула на телевизор, где беззвучно шевелит губами монохромный Брежнев, — он даже плохо понимает, что читает. Да и остальные не лучше…
