Игорь Николаев - 1919
Припадок ярости закончился так же внезапно, как и начался. Фельдшер отошел от ошарашенного солдата, бурча под нос окончание речи:
— …И еще молиться, чтобы в ближайшие сутки рядом вдруг случился нормальный госпиталь… И бразильянцу вашему можно гляделку сохранить, только бы доставить к хорошей медицине…
Хейман выступил из темноты бокового ответвления в крошечный пятачок света от свечи. Внимательно оглядел свой крошечный гарнизон.
«Надо же, скольких убило, а наш херувим выжил», — мимолетно подумал он, заметив живого Кальтнера.
Лейтенант надеялся, что увидит в глазах солдат обычную усталость, пусть даже страх, обычный привычный страх. Но… случилось самое страшное. Днем штурмовики и простые пехотинцы чувствовали себя героями, которые превозмогают вражеские полчища. За ними был дом, родина, а впереди — гнусный и злобный противник. Именно здесь, на развалинах, среди воронок и обломков, решалась судьба если не всей войны, то уж участка фронта как минимум. Но вид следующих мимо врагов — многочисленных, вооруженных до зубов и, самое главное, безразличных — сделал то, что не получилось у атакующих, несмотря на все их «Либерти» и огневую мощь.
Каждый воин ощутил себя не титаном, но всего лишь мелкой пешкой, ничтожной и бесполезной на невообразимо огромной шахматной доске. Песчинкой, которая не в силах остановить тяжкий маховик Антанты. Они сожгли целых два танка, но что толку с того, если из каждых десяти солдат девять уже мертвы, а силы врага по-прежнему неисчислимы?
И никто не придет на помощь, никто не выручит.
Завтра их добьют, и отчаянное сопротивление ничего не изменит, ничего не исправит. Никто не вспомнит о погибших, их трупы присоединятся к тысячам прочих, гниющих по всей Европе, а каток Антанты пойдет дальше.
— Друзья мои… Кайзер и фатерлянд ждут от нас стойкости… — начал говорить лейтенант и осекся.
Раньше его слова зажигали огонь в душах, теперь они падали на землю, подобно высохшим листьям. Фридрих говорил все то же, что и прежде, но теперь он сам не верил в свой призыв. И тем более не верили его бойцы.
— Командир… — это сказал Харнье. Ему, как и в предыдущие годы, повезло, хотя как обычно — странно и сомнительно. Осколок не убил гренадера, а произвел чистую и аккуратную ампутацию руки, фельдшер только развел руками и заметил: «Как хирургической пилой, только зашить осталось». Обычно с такими ранениями больные очень тихи и малоподвижны, но эльзасец был в сознании и даже смог сесть на подстилке, кусая губы при каждом движении.
— Лейтенант… посмотри на меня… — Альфред провел вдоль тела трясущейся левой рукой, и Фридрих против воли вспомнил все увечья гренадера, обильно скопившиеся с начала войны. — Разве я мало отдал фатерлянду?.. Разве мы мало отдали кайзеру?
Лейтенант молчал. Он должен был пресечь, оборвать Альфреда, любым способом, вплоть до расстрела на месте. Как офицер и командир гарнизона в осаде — должен был. Но Хейман молча смотрел на увечного.
— У меня есть сын, — говорил Харнье. — Ему три года, и я хочу вернуться к нему… Лейтенант, мы хорошо сражались, никто не может нас упрекнуть или обвинить. А если кто и решится — его не было здесь. Но… я устал. Я хочу домой, к своей семье, к… моему Карлу.
Хейман стоял и смотрел на своих солдат. На своих товарищей по оружию, с которыми бок о бок прошел сквозь преисподнюю, не убоявшись французов, англичан, танков и всего остального. В их потухших глазах, на грязных вытянувшихся лицах он читал только одно — безмерную усталость, апатию и единственное желание — чтобы все наконец закончилось.
Фридрих привалился к краю бруствера, прикрыв ладонью лицо, словно во всем мире не осталось никого и ничего — только он, наедине со своими тяжелыми мыслями.
Прекративший было играть Рош взял инструмент поудобнее, звенящая мелодия полилась из-под его музыкальных пальцев. В такт плавным переборам Франциск запел:
Mar de magoas sem mares
Onde nao ha sinal de qualquer porto
De les a les о ceu e cor de cinza
E о mundo desconforto
No quadrante deste mar que vai rasgando
Horizontes sempre iguais a minha frente
Ha um sonho agonizando
Lentamente,
Tristemente…[121]
— Что это? — глухо спросил из своего угла Харнье.
— Это «фаду», — ответил Франциск. — Так называются грустные песни про одиночество и любовь. Вообще-то, они португальские, у нас такие почти не поют, но моя няня была родом из Коимбры, я научился у нее.
— Переведи, — попросил эльзасец.
— Не надо, — вдруг произнес Кальтнер, трудившийся над ним фельдшер едва не выронил от неожиданности инструменты. — Не надо переводить, пожалуйста… Она очень красивая, но непонятная. И каждый может думать о своем. Как в сказке. А если сказать — о чем, то сказки не будет… больше.
Хейман неожиданно рассмеялся. Коротко и зло, хриплым лающим смехом.
— Весной прошлого года, — заговорил он, ни к кому не обращаясь, словно самому себе. — Мы уже сбрасывали понтоны в Марну, казалось, до Парижа было совсем рукой подать… «Завтра будем в Париже!» — так говорили пленному французскому командиру. А он вдруг встал, выпрямился и сказал: «Non, Monsieur, a Paris! Jamais! Pensez a 1914! La Marne!» Мы, конечно, поначалу ни черта не поняли, но кое-как сообразили. «Нет, месье, Париж! Никогда! Помните 1914! Марна!» — вот что он тогда сказал… Четырнадцатый год… Как мы тогда входили на окраину Парижа, ведь почти его взяли.
Фридрих махнул рукой в коротком жесте, словно отметая призраков прошлого, качнул головой, на его губах застыла кривая злая усмешка.
— Найдите мне тряпку, большую, — снова, как прежде, уверенно и жестко приказал он. — И чтобы почище.
* * *— Добрый вечер, Уильям, — церемонно приветствовал лейтенанта майор Натан. — Хотя, наверное, правильнее было бы сказать «с добрым утром».
— Приветствую, — так же сдержанно ответил Дрегер.
— Друг мой, вы решили записаться в негры? — осведомился майор.
Поначалу Дрегер не понял, но в следующую секунду провел ладонью по лицу, словно стирая что-то, и неожиданно широко улыбнулся.
— Я тоже рад вас видеть, майор, — искренне ответил он. — А это… Я провалился в бошевский подземный ход, а затем его засыпало. С трудом откопали, и не сразу. Так что можно сказать, что большую часть боя я трусливо отсиживался в крысиной норе.
— Если и скажут, это в любом случае буду не я, — так же искренне и тепло произнес майор.
Они сошлись на узкой площадке, которую с большой натяжкой можно было бы назвать «нейтральной» — Джордж Натан и Уильям Дрегер. Майор остался безоружен, лишь пистолет в кобуре на поясе. Лейтенант держал в руке кривую палку с примотанной к ней грязной тряпкой. Палка изображала белый флаг, и, хотя от белого в ней было разве что название, только благодаря этому сигналу сохранил жизнь сначала немецкий посланник, а затем и сам лейтенант — дозорные стреляли без предупреждения по любому силуэту.
— Я рад, что вы живы, — признался Натан, и эта короткая фраза была произнесена так, что стоила иной часовой речи прирожденного оратора. — Под честное слово? — уточнил он.
— Да, — сказал Дрегер. — Они боялись, что парламентера-гунна вы застрелите сразу.
— Что им нужно?
— Их командир хочет говорить. Полагаю, будет капитулировать.
Майор помолчал, сощурившись не то в хитрой улыбке, не то в гримасе усталости.
— Это было бы… хорошо, — произнес он наконец. — Очень своевременно.
— Позвольте вопрос, пока не перешли к делу?
— Конечно, Уильям, но дайте я сам угадаю. Кто планировал атаку?
— Да. Нам… — Дрегер замялся, но все же продолжил: — Приходилось тяжело. И мы ожидали большего.
— Понимаю. Но если бы вы видели, что здесь творилось… Перекрестное подчинение и стандартный армейский раздрай во всей красе. Сначала появился американский полковник и решил поиграть в Дикий Запад с кавалерийской атакой индейцев.
— Это когда полезли те гусеничные «блохи»? — уточнил лейтенант.
— Да. Я настаивал на общей атаке, но этот чванливый индюк решил, что гуннам достаточно погрозить пальцем, а после можно собирать трофеи и пленных.
Дрегер нервно усмехнулся.
— Если бы не ваш Шейн, я бы очень плохо думал о янки, — продолжил майор. — А дальше начался полный бардак, да простится мне это сравнение, оскорбительное для представительниц старинного почтенного ремесла.
— Да уж, — искренне согласился Дрегер. — Было напряженно.
— Это какие-то неправильные немцы, я думал, у Вилли уже закончились такие жесткие парни. Уильям, хотя бы примерно, сколько их там осталось? Или ваше честное слово запрещает вдаваться в такие подробности?
— Не запрещает, но я не могу сказать с точностью, — замялся Дрегер. — Мы там мало что видели, в основном просто отбивались. Я бы сказал, что там изначально был или очень «худой» полк, или средненький батальон. Теперь, конечно, их не прибавилось. С оружием тоже плохо, нас выбивали почти что штыковыми атаками в стиле «бега к морю». Те, кого я видел сейчас, — измождены и вымотаны до предела, но дезертиров или истериков я не заметил. Если не придумывать, то… — Лейтенант задумался, добросовестно собирая воедино свои наблюдения и мысли. — …То думаю, они надломились, но кусаться еще могут и будут.
