Игорь Николаев - 1919
— Думайте, я вернусь через час-полтора, — посоветовал он через плечо, в пол-оборота.
Его удаляющиеся шаги долго отдавались в ушах Шетцинга. Из оцепенения Рудольфа вывел голос соседа.
— Эй, летун… — Франц смотрел на него странным, горящим взглядом, на лице отражалась нешуточная борьба. — Это… Не слышал, о чем вы там толковали, но тут и так ясно… — Пехотинец нервно перебирал страницы книги, часто облизывая губы. — Про лекарства… Если шуршунчики или звенелку какую найдешь… Всех микстур и порошков, что дадут… Ты, летун, коновалов этих не слушай, про режим и все такое. Разом пей, что дадут, все. Не вводи ребят в искушение… и меня… меня тоже не вводи. Что сразу не съешь — того утром не будет.
Рудольф закрыл глаза, чувствуя, как густые жгучие слезы скатываются по небритым щекам. Он с трудом сдерживал рвущийся из груди вопль, панический вой затравленного животного.
— Мой друг — трус.
— Когда у тебя из горла и живота будет хлестать на приборную доску твоя же кровь, черная кровь из порванной печени, тогда ты сможешь сказать мне, что такое трусость, и что такое смелость. Только тогда!
— Может быть, такой день и наступит. Но я не превращусь в тебя, не стану таким же… Я не потеряю себя.
— Думаю, скоро ты меня очень хорошо поймешь…
«Боже, я в аду! Я в аду… Мама, я хочу домой!..»
Глава 12
Последняя свеча испустила длинный дымный завиток и погасла. Впрочем, и без нее в блиндаже было достаточно светло — еще днем тяжелый снаряд поднял на воздух примерно половину бетонированной коробки, открыв путь солнечным лучам. Или мутной луне и вспышкам осветительных ракет, как сейчас.
Хейман откинулся на спинку стула, чувствуя, как щепки колют спину даже сквозь китель. Но менять положение и тем более вставать — нет, сейчас это было выше его сил. Чуть позже, но только не сейчас. Офицер чувствовал, что если не отдохнет хотя бы четверть часа, здесь, в одиночестве, то просто упадет и умрет на месте.
Воды, все бы отдал за ванну… нет, просто за ведро воды. Даже малая плошка сойдет, хотя бы ополоснуть лицо и руки. Грязь проникла во все уголки одежды, пропитала каждую нитку, высохшей коркой забила мельчайшие поры. Теперь солдаты походили на негров.
Хейман сжал правую кисть, чувствуя увесистый овальный предмет. Поднес его к глазам, хотя и так прекрасно знал, что держит в руке — зажигательно-дымовую гранату, французскую, трофейную. Такая штука давала плотное облако дыма и вспышку пламени высокой температуры — особенно сильный эффект получался в помещениях и землянках. Но и в узких траншеях выходило тоже неплохо.
Последняя граната, что осталась у него, последняя на весь батальон. Одна на девятнадцать человек, включая его самого.
Когда вражеская армада надвинулась на позиции отряда, лейтенант вновь призвал всех к бою, и его призыв был услышан. Так случается, хотя и редко — воины словно объединяются незримыми эманациями, настраиваются на одну радиоволну. Они уже не боятся смерти и не думают о жизни. Таких бойцов можно убить, но нельзя испугать или заставить отступить. И неважно — один «Либерти» впереди или весь британский танковый корпус — в тот час солдаты Хеймана были, безусловно, меньше чем богами, но больше чем просто людьми.
А затем произошло невероятное, немыслимое — их просто оставили в покое. Танки двигались, как слоны на водопой, — тесными группами, спокойно и без суеты обходя недобитый батальон, за ними следовали большие грузовики с пехотой и пушки на гусеницах, но и те не обращали внимания на горстку немцев. Хейман бросил взгляд в дымное небо, но вражеские аэропланы целеустремленно пролетали над ними, иногда так низко, что можно было рассмотреть лица летчиков, обращенные к земле. Молчали пулеметы, не падали на землю бомбы.
Лейтенант стоял посреди поля боя на подкашивающихся, дрожащих ногах, пытаясь понять, уместить в сознании внезапно открывшуюся ему истину. Он помог Харнье, потерявшему сознание и истекавшему кровью. Проверил позиции, раздавая приказы, определяя новые огневые точки, считая снаряжение — благо батальон за день боя снова сократился до размеров неполного взвода, и от лейтенанта больше не требовалось прыгать выше головы и своего опыта.
Но все эти действия он совершал механически, по привычке, не столько ради пользы, сколько чтобы заглушить оглушительную пустоту в душе. Чтобы заставить утихнуть гложущего червя вселенской обиды и разочарования.
Очередная далекая вспышка осветила сквозь пролом его убогое пристанище. Надо вставать, обходить окопы, проверять людей и оружие… но не хотелось. Хотелось сидеть и пялиться в доски, которыми блиндаж был обшит изнутри, рассматривая сучки и трещинки, словно интересную книгу.
— Встать! — заорал Хейман и с размаху стукнул кулаком по доскам. Точнее, хотел закричать, но извлечь слова из высохшего горла оказалось не проще, чем добыть воды в пустыне. А вот удар вышел вполне настоящим, что-то хрустнуло, кажется, все-таки доска. Боль разбудила ощущения и помогла зашевелиться.
…Траншея… по ней надо идти. Для этого надо переставлять ноги. Левую. Правую. Левую. Правую. В голове, казалось, перекатываются шрапнельные пули. Или это мысли такие?
Наблюдатель у смотровой щели в обшивке бруствера добросовестно пялился в сторону противника. Хейман постоял около него, потом помахал ладонью у солдата перед глазами. Тот не среагировал.
«Убью скотину! Заснул на посту!» — Командир батальона развернул солдата к себе и замахнулся… но, поглядев в лицо наблюдателя, понял — бесполезно. Он не спал, он просто был… не здесь. В раю? В аду? Неважно.
— …Господин лейтенант, — заученно произнес солдат, заикаясь и мешая буквы неверным языком. — За время вашего отсутствия никаких происшествий не прошло. Не произошло…
— Наблюдаешь? — едко осведомился офицер.
— Так точно, наблюдаю.
— Что-нибудь видел?
— Ничего. Тихо.
Что с ним делать? Сменить? Расстрелять? Сменить некем. Расстреляют его атакующие.
— Продолжай наблюдать.
Солдат повернулся к щели и уставился в сторону врага пустым бессмысленным взором.
«Господи! — неожиданно подумал Хейман, бредя по окопу, подволакивая потерявшие чувствительность стопы. — Тебе, наверное, уже надоело смотреть на Землю, и Ты мне не ответишь. Но скажи мне, Господи, что я сделаю с этими людьми? У нас почти не осталось патронов, нет гранат, а в рукопашном бою половина уже не справится и с чучелом для уколов. У Гедеона[119] было триста человек, у меня нет и двух десятков. Люди Гедеона лакали воду, как псы, а мои, приведи я их к реке, упадут и уснут. И все войско филистимлян разбежалось бы, едва завидев одну роту наших врагов. Мы сделали все, что было в человеческих силах, и даже больше, но этого оказалось мало. Что еще я могу, Господи?»
Он настолько увлекся своей беседой, что даже остановился и стал ждать знака. Но ничего не происходило — ворчала вдали артиллерия, вздрагивала земля, да постреливал изредка «беспокоящий» пулемет со стороны врага. Видимо, Ему действительно обрыдло смотреть на ад, который устроили неразумные люди посреди опрятной, благоустроенной Европы…
Все, за исключением нескольких дозорных, собрались в траншее, обозначенной на карте как «К-3». Теперь это был скорее неглубокий ров с остатками фанерного и проволочного перекрытия — убежище и лазарет в единой ипостаси, потому что среди немцев не осталось ни одного человека, избежавшего ран.
Рош сидел в углу, тренькая на близнеце своей крошечной гитары из консервной банки. Нашли ведь где-то… Черная повязка прикрывала оба глаза бразильца, но и вслепую он ловко перебирал проволочные струны, извлекая тихую-тихую музыку. Напротив него, при свете свечи в стеклянной банке, фельдшер колдовал над Эмилианом, растянув края раны металлическими крючочками.
— Зашей ты ему голову, — посоветовал кто-то в дальнем углу.
Вместо ответа врач неожиданно запустил в советчика каким-то инструментом и, подскочив к нему, завопил:
— Пасть себе зашей! Чтобы не молол чушь! И другое тоже зашей, чтобы не размножал идиотов!
Похоже, все напряжение, скопившееся у бывшего ветеринара за этот безумный день, наконец прорвалось вспышкой безудержного и неконтролируемого гнева. Он потрясал кулаками прямо перед лицом «собеседника», нависая над ним с угрожающим видом.
— Грязную рану шить нельзя! Поначитались Мая,[120] мать вашу! А в приключенческих книжках пишут про инфекции и менингит? Рану даже промывать нельзя, вода не удаляет инородные тела, а загоняет вглубь. Нужен физраствор, а его нет! Поэтому можно только открыть рану и облегчить отток гноя!
Припадок ярости закончился так же внезапно, как и начался. Фельдшер отошел от ошарашенного солдата, бурча под нос окончание речи:
