Михаил Королюк - Квинт Лициний 2
«Не знаю. И знать не хочу! Сиди, не отсвечивай, смотри в парту».
«Ага», – парировал я, – «очень естественное поведение. Оглянись».
Урок шел очень живо и уже незаметно для присутствующих перевалил за экватор. Мэри то сыпала именами неизвестных в Союзе американских литераторов, то вспоминала о детстве на пыльном ранчо. Наши в ответ наперебой рассказывали о летних поездках к морю, советских кинокомедиях и мультфильмах.
Я, расслабившись, тихо улыбался. Зря.
– Андрей, – вдруг включилась Эльвира, – а ты что весь урок молчишь? Давай, поговори немного.
Все уставились на меня.
– Кхе… – я стремительно перебрал в уме темы, уводящие от меня подальше. – Мэри, а что это у вас за вещица такая интересная? – и указал глазами на выглядывающую из-под манжеты фенечку, – это то, о чем я подумал?
– О! – Мэри неожиданно смутилась, – вы знаете, что это?
– Дети цветов?
– Знаете, – она с интересом посмотрела на меня, и я мысленно чертыхнулся.
– Что это? Что это? – прошелестело по рядам.
– Хиппи, – ответил я, с усмешкой спуская на рыжую лавину детского любопытства.
Ту чуть не смело вопросами.
– Ну, да… – призналась она и подняла руку вверх, показывая всем замусоленную полоску, – такие вещи дарятся на память близкими друзьями, теми, кто для нас действительно важен. Ее нельзя снимать, она должна сама сноситься. И, перетеревшись, потеряться. Эту я уже пятый год ношу.
– Я читал, что цвет имеет значение. Что у вас тут? – я наклонился вперед, рассматривая простенький узор.
Мэри чуть покраснела.
– Ну… Э… Оранжевый – это пацифизм. Мы выступали против войны во Вьетнаме.
Класс одобрительно зашумел.
– А что насчет желтого? – негромко уточнила Кузя.
– Желтый… – Мэри растерянно взглянула на фенечку. – Вот, кстати, не знаю, как перевести на русский «a little bit crazy»?
– Оторва… – негромко фыркнул в парту Сема, и Эльвира немедленно сожгла его взглядом.
Я решил вмешаться:
– Женщина с сумасшедшинкой.
– Су-ма-шед… – Мэри запнулась и вопросительно приподняла бровь, прося подсказки.
Я повторил по слогам, и со второй попытки она справилась.
– Да, – сказала Мэри и с легкой мечтательной улыбкой посмотрела на желто-оранжевую фенечку, – это была я.
Тот же день, вечер,
Ленинград, Измайловский пр.
Разнообразия ради, дверь в квартиру открыла Томка, причем сразу, как я позвонил. Ждала она под дверью, что ли?
Неяркий свет, изящная девичья фигурка в легком домашнем платье… Совершенный абрис мягкостью и незащищенностью своей парадоксальным образом навеял одновременно и греховные желания, и возвышенные мысли.
Я навострил ухо, оценивая обстановку. Кто-то тихо позвякивал посудой на кухне, за поворотом в гостиной о чем-то негромко спорили два мужских голоса. Никто не приближается.
Руки сами торопливо притянули Томку, и я чмокнул подставленный висок. На миг заколебался, раздираемый противоречивыми намерениями: соблазнительно было сосредоточиться на лакомой мочке, но не менее интересные перспективы открывал и неторопливый спуск по нежно белеющей шее.
За углом послышались, разбивая чаяния, быстрые шаги, и я отпрянул.
Это была будущая теща. Она с интересом посмотрела на нас, и в ее глазах мелькнуло веселое одобрение.
«Тени», – сообразил я, оценив расположение бра, и мысленно отвесил себе подзатыльник, – «тени на стене, балбес».
– Добрый вечер, Любовь Антоновна, – наклонил голову, пытаясь скрыть смущение, впрочем, незначительное.
– Здравствую, Андрюша, проходи. Ты не ужинал еще? – и она озабоченно обернулась в сторону гостиной, – что-то там мужчины совсем свои дела затянули.
Словно в ответ на ее слова из залы долетел сначала грохот падения какой-то мебели, звон бьющегося стекла, а затем голос дяди Вадима с отчетливым сарказмом громко подвел итог:
– Доцент…
Тома с мамой опрометью бросились на звуки погрома. Навстречу им под ноги лохматой кометой вылетел ошалевший Василий и заметался, словно ища политического убежища, а потом галопом унесся на кухню. Я неуверенно топтался на месте. Уместно ли будет мое появление в гостиной в момент конфуза или пусть разберутся сами? Паническое «кровь!» Томиного папы и испуганные восклицания женщин разрешили сомнения.
В комнате царил натуральный бедлам. Валялся на боку, распахнув дверцу, шкаф. Противно хрустели под ногами заляпанные темной кровью осколки зеркала. Вокруг дяди Вадима бестолково хлопотали Томины родители, побелевшая Томка вцепилась в косяк. Сам пострадавший стоял над кучей битого стекла и с невозмутимым видом собирал в приставленную к согнутому локтю ладошку кровь, обильно стекавшую по предплечью.
Я протолкался к эпицентру. Так, косая рубленная внешней поверхности предплечья, в нижней ее трети… Выхватил из кармана платок и, туго натягивая, обхватил рану. Кровь мгновенно пропитала ткань, но бежать вниз почти перестала.
– Еще платок и вафельное полотенце, – скомандовал, не оборачиваясь.
Первой, как ни странно, среагировала Тома. Пяток секунд, и затребованное было у меня в руках. Я натянул еще один платок поверх первого. Протер полотенцем Вадиму предплечье, собрал кровь из ладони.
– Держите, – передал ему концы платков, что пеленали рану. – Держите плотно и пошли в ванную. Вата и бинты есть? Перекись? – обернулся к Томиной маме.
Ее отчетливо колотило.
Я добавил:
– И корвалол на сахар. Есть у бабушки?
– Валокордин… – она дрожащими руками потрошила домашнюю аптечку. – У Вадика что, сердце?!
– Сердце у него, определенно, есть, – подтвердил я, – но валокордин – вам.
– Ничего особо страшного, – подвел я итог минут пять спустя. Сделал бинтом перегиб, намотал последние три тура вокруг запястья и закрепил потуже. – Можно до травмпункта доехать, наложить пару шовчиков. Косметических…
Дядя Вадим потянулся, усмехаясь:
– М-да, славно поработали. Баста на сегодня. Люба, давай, мечи пироги на стол. И, это, дай мне, что ли, какую-нибудь Колину майку, – взглянул мельком на толпящуюся у двери в ванную взбудораженную родню и определил, – пожалуй, по коньячку сейчас будет самое то.
Роль пирогов за ужином исполнял жареный хек с картофельным пюре. После двух торопливых стопариков взрослых ощутимо отпустило, только мама Люба время от времени тревожно косилась на повязку, но та оставалась девственно белой.
Разговор, ради которого я и был призван, случился уже ближе к чаю и был короток.
– Тебе, я слышал, сценарий для вашей агитбригады не понравился? – развернулся ко мне дядя Вадим.
– И режиссер тоже, – добавил я.
– А тот-то что? – уточнил он с самым простодушным видом.
– А на Тому заглядывается, – в тон ответил я.
Взрослые дружно заржали.
– Ну, это – не преступление, – ухмыльнулся дядя Вадим.
– Да он эту халтуру с серьезным видом делает. Не ощущает пошлости сценария. Нет внутреннего слуха. Как та мясорубка, которой все равно, что молоть, лишь бы не заржаветь, – к разговору я готовился и аргументы припас. – Это хорошая иллюстрация застоя форм идеологической работы…
Дядя Вадим поднял руку, останавливая мой разгон.
– Верю, – сказал неожиданно миролюбиво, – вопрос в другом. Ты как, поговорить или можешь что-то сделать? Говорунов на кухнях у нас хватает. Можешь – делай.
Я растерялся:
– Вот даже так, значит… – помолчал, потом признался, – неожиданно.
За столом воцарилась напряженная тишина. Я задумался, катая между пальцев мякиш черного хлеба. Мама Люба по-хозяйски оглядела стол и подкинула мне в тарелку еще один золотистый кусочек хека.
– Спасибо, – поблагодарил я. Поднял взгляд на дядю Вадима. – А мне дадут?
– Тебе, если возьмешься – дадут, – веско сказал он, а потом, уже совсем другим тоном добавил, – только учти: никакого подсуживания я не допущу.
– Это – правильно, – кивнул я, принимая условие.
«Харизматичный дядька», – мысли мои разбегались. – «Так. Ты искал легальную точку входа в систему? Вот, тебе ее предлагают. Правда пока непонятно, чем та мышеловка заряжена».
Рядом едва слышно шевельнулась Томка. Под столом на мое запястье легла ее ладонь, легла и чуть сжала мою руку.
– Хорошо, – решился я, – будем петь и танцевать осмысленно.
Пятница, 20 января 1978, вечер
Площадь Дзержинского
Из темноты, что нависала над уличными фонарями, плотно сыпал снег. Лохматые хлопья щекотали Жоре лицо, чувствительно задевали ресницы и холодили лоб. В московском воздухе, обычно подгаженном легким заводским смогом, вдруг прорезался чистый и свежий запах. А еще стало непривычно тихо – моторы, сигналы, все, что приходило с улиц – все глохло в этом снегопаде, как в вате. Слышно было лишь то, что видно, и это слегка нервировало.
