Художник из 50х (СИ) - Симович Сим

Двор был погружён в полумрак, лишь кое-где мерцали жёлтые пятна света из окон. Большинство жильцов уже спало — завтра снова работа, снова заботы, снова бесконечный круговорот советских будней. А он сидит на пороге, как бездомный пёс, и курит в одиночестве.

Над головой светила луна — почти полная, щедрая, понимающая. Её серебристый свет превращал двор в какой-то сказочный мир. Мусорные баки становились таинственными замками, развешанное на верёвках бельё — призрачными флагами, качели на детской площадке — древними качелями для богов.

Гоги затянулся ещё раз и почувствовал, как напряжение понемногу отпускает. Луна смотрела на него без осуждения, без вопросов, без требований. Она видела всё — и его прежнюю жизнь инженером Алексеем Воронцовым, и нынешнюю странную судьбу художника Гогенцоллера. И молчала, как хороший друг, который понимает без слов.

Странно, но именно сейчас, в этой ночной тишине, он чувствовал себя более честным, чем днём. Днём приходилось играть роли — сотрудника секретного отдела, товарища по артели, соседа по коммуналке. А здесь, под луной, можно было просто быть собой. Уставшим человеком, который не знает, правильный ли путь выбрал.

Парироса медленно тлела между пальцев. Никуда не надо было спешить, ничего не надо было решать. Время как будто остановилось, и можно было просто существовать в этом моменте — он, луна, ночь, тишина.

Где-то вдалеке прошёл последний трамвай, звеня на стыках рельсов. Потом всё стихло. Только лёгкий ветерок шуршал листьями тополей во дворе да где-то мяукал кот.

Гоги вспомнил детство — те редкие моменты, когда удавалось убежать от взрослых дел и просто посидеть где-нибудь в укромном месте. Тогда тоже казалось, что весь мир принадлежит только ему, что время течёт по-другому, что можно думать о чём угодно или вообще ни о чём не думать.

А теперь ему сильно за двадцать и он служит в секретном ведомстве, может быть приглашён писать портрет самого Сталина, а сидит на пороге, как мальчишка, и курит в компании луны. Наверное, в этом есть своя мудрость — умение находить островки покоя среди бурного моря взрослой жизни.

Папироса почти догорела. Он затушил её о кирпич и сразу достал следующую. Сегодня можно позволить себе такую роскошь — курить не спеша, смакуя каждую затяжку.

Луна медленно плыла по небу, и Гоги следил за её путешествием. Интересно, что видит она оттуда, сверху? Миллионы людей в их квартирах, заботы, радости, печали? Влюблённых, которые гуляют по паркам? Часовых, которые стоят на постах? Художников, которые курят на порогах, не зная, что их ждёт завтра?

Он подумал о Ане. Наверное, она сейчас спит в своей комнате, и ей снятся звёзды и далёкие галактики. А может быть, она тоже не спит, смотрит в окно на эту же луну и думает о чём-то своём? В пятницу они снова встретятся, пройдутся по вечерней Москве, поговорят о высоком и обыденном.

И о Нине подумал. Бедная девочка, которая любит его, а он не может ответить взаимностью. Не потому, что она плохая, а потому, что сердце — штука непредсказуемая. Нельзя заставить себя полюбить, как нельзя заставить перестать любить.

Вторая папироса тоже подошла к концу. Гоги затушил её и остался сидеть просто так, без табака, наслаждаясь ночной прохладой и лунным светом. Тело наконец расслабилось, мышцы перестали быть каменными, дыхание стало спокойным и ровным.

В окнах дома напротив погасли последние огни. Москва засыпала, и только он бодрствовал в этом тихом дворе, как страж, как свидетель перехода от дня к ночи, от сознательного к бессознательному.

Где-то далеко пробили часы — должно быть, половина второго. Пора бы и спать, но не хотелось нарушать эту идиллию. Редко когда удавалось почувствовать такой покой, такую гармонию с самим собой и с окружающим миром.

Луна понимала его без слов. Она видела его сомнения, усталость, попытки найти своё место в этой сложной жизни. И не осуждала, не торопила, не требовала ответов. Просто светила своим мягким, всепрощающим светом, напоминая, что есть в мире вещи постоянные, вечные, неизменные.

Наконец Гоги поднялся с порога. Ноги затекли, спина заболела от неудобной позы, но душа стала легче. Иногда для восстановления внутреннего равновесия нужны не умные книги или долгие размышления, а просто тихий разговор с луной.

Он бросил последний взгляд на ночное небо, мысленно поблагодарил луну за компанию и вернулся в дом. Теперь сон должен был прийти легко и спокойно.

Сон пришёл внезапно, словно провалился в него через невидимую дыру в реальности. Гоги оказался в каком-то странном месте — не то музей, не то картинная галерея, с высокими сводчатыми потолками и мраморными колоннами. Стены были увешаны его собственными работами: иллюстрации к «Коньку-Горбунку», философские картины к «Царевне-лягушке», портрет Ани, звёздное небо из детского сада, даже недоконченный плакат по технике безопасности.

Он шёл по длинному коридору между картинами, и его шаги гулко отдавались под сводами. Воздух был холодным, почти ледяным, дыхание превращалось в пар. В конце галереи, у огромного окна, стоял знакомый силуэт — широкие плечи, идеально сидящий тёмно-синий костюм, серебряная трость с буквой V.

Виктор Крид медленно обернулся, и Гоги увидел его лицо. Но это было не то лицо, которое он видел днём в кабинете. Глаза Крида сияли неземным небесно-голубым светом, холодным как арктический лёд. В них не было ни тепла, ни человечности — только безграничная, леденящую душу пустота.

— Георгий Валерьевич, — произнёс Крид, и его голос эхом разносился по галерее, — какие прекрасные работы. Истинный талант. Редкий дар.

Гоги хотел ответить, но обнаружил, что не может пошевелиться. Ноги словно вросли в мраморный пол, руки не поднимались, даже дыхание стало затруднённым. Только глаза могли двигаться, и он видел, как Крид медленно приближается к нему, стуча тростью по полу.

— Знаете, что меня поражает в ваших картинах? — продолжал Крид, остановившись в нескольких шагах. — В них живёт душа. Настоящая, искренняя, чистая душа. Очень редкое качество в наше время.

Его глаза сияли всё ярче, и от этого света становилось ещё холоднее. Гоги чувствовал, как мороз пробирается под кожу, замораживает кровь в венах, превращает сердце в кусок льда.

— Я делаю вам предложение, — сказал Крид, опираясь на трость обеими руками. — Очень выгодное предложение. Я покупаю все ваши работы. Абсолютно все — и те, что уже созданы, и те, что будут созданы в будущем.

Он сделал широкий жест рукой, охватывающий всю галерею.

— Видите, как прекрасно они смотрятся в моей коллекции? Каждая картина на своём месте, в идеальных условиях, под правильным освещением. Они будут жить вечно, Георгий Валерьевич. Вечно.

Гоги попытался заговорить, но из горла вырвался только хриплый шёпот:

— А… а что взамен?

Крид улыбнулся, и эта улыбка была ещё страшнее его ледяных глаз.

— О, совсем немного. Ваша душа в качестве сдачи. Пустяк, в сущности. Что такое душа по сравнению с бессмертным искусством?

Холод становился нестерпимым. Гоги чувствовал, как лёд сковывает его мысли, превращает их в кристаллические осколки. Картины на стенах начали меняться — краски тускнели, образы расплывались, живые лица превращались в мёртвые маски.

— Посмотрите, как они страдают без должного ухода, — продолжал Крид, указывая тростью на увядающие полотна. — В ваших руках они обречены на забвение. А у меня получат истинную ценность, станут частью великой коллекции.

Его глаза теперь светились как два ледяных маяка, и от этого света исходила такая мощная волна холода, что Гоги почувствовал, как его сознание начинает замерзать. Мысли становились вязкими, воспоминания покрывались инеем, даже воображение застывало.

— Я знаю, что вас беспокоит, — мягко сказал Крид. — Вы боитесь потерять себя. Но разве художник — это не его произведения? Разве душа творца не живёт в его картинах? Отдав мне душу, вы не потеряете её — вы просто переместите в более надёжное место.