Александр Громов - Русский аркан
Лопухин рассмеялся.
– Дирижабль пятерых не поднимет, дурья твоя голова! Возможно, он не поднимет и четверых, в таком случае Иманиши придется поскучать внизу. Если цесаревич летит, я лечу вместе с ним, это решено. Я обещал государю. Лейтенант Гжатский возьмет на себя управление. Иманиши нужен, дабы польстить самосознанию японцев. Мест больше нет, все понятно?
– Но барин…
– Умолкни. Не по чину тебе лететь в одной гондоле с наследником престола.
Еропка обиженно засопел.
– А если в небе что случится? Если из колбасы этой газ выйдет, тогда как?
– Для тебя никак, – чуть заметно усмехнулся Лопухин. – Разбиваться в лепешку вместе с цесаревичем тебе и подавно не по чину. Сегодня твое место на галерке. Да не забудь сделать то, что я тебе сказал.
– Не извольте беспокоиться, барин, – печально вздохнул Еропка.
Вскоре послышался множественный топот копыт. Бесцеремонно раздвигая толпу, конные гвардейцы освобождали проезд для экипажа цесаревича. Минута – и экипаж подъехал. Из него выбрались цесаревич, его камердинер и Корф.
– Не усидел, – виновато улыбнулся посланник. – Все одно головы не сносить, коли случится беда. – Он суеверно поплевал через плечо и троекратно перекрестился. – Прости мне, господи, грехи мои… Неужели полет состоится, Николай Николаевич?
– По всей видимости, да.
– Беда просто! А я, признаться, надеялся на какую-нибудь неисправность…
– Увы. Пока все благополучно, как видите.
Качая головой, Корф уныло отошел.
Цесаревич выглядел трезвым и угрюмо молчал. Вероятно, он только сейчас осознал, во что ввязался. Граф подошел к нему.
– Доброе утро, Мишель. Прекрасная погода для полета. Еще четверть часа – и, пожалуй, можно начинать.
Михаил Константинович ответил рассеянным кивком. Он был бледен. Разве только слепой не заметил бы: цесаревич трусит, сильно жалеет о своей похвальбе и размышляет о том, как бы избежать воздухоплавания. Однако поздно! Отказаться – конфуз. Это было понятно даже ему.
Гондола с забравшимся в нее лейтенантом Гжатским оторвалась от земли и закачалась в воздухе, удерживаемая якорем. Перестала булькать гидролизная машина, и шланг был отсоединен. Лейтенант осторожно зажег керосиновую горелку. Теперь оставалось ждать совсем недолго: много ли времени нужно, чтобы развести пары в маленьком котле?
В стороне слышались нестройные звуки медных труб – маленький оркестр готовился грянуть марш. Тихонько бухнул турецкий барабан. Блестели на солнце тарелки.
Появился Иманиши – вежливый, как всегда, но непреклонный.
– Я не ужинал, не завтракал, пил очень мало воды и сгонял вес тела в фехтовальном зале, а затем в бане, – очень серьезно сказал он Лопухину. На высокого атлетического Гжатского, весившего никак не менее шести пудов, и на его дагерротипный аппарат, взятый в полет ради съемки видов Токио с высоты, он не смотрел. – Если понадобится, я оставлю на земле свою обувь и всю одежду. Оставлю даже оружие, кроме вакидзаси. – Он указал на короткий меч, похожий на большой, слегка изогнутый кинжал в лакированных ножнах.
«Хорош будет цесаревич рядом с голым японцем, – подумал Лопухин. – Сенсация для светской хроники… Интересно, как далеко готов зайти Иманиши в служении долгу? Если для облегчения аппарата ему придется отрубить себе ногу – отрубит?»
Вслух он сказал:
– Добро. Сейчас увидим.
Десять дюжих матросов ухватились за гондолу и подтянули ее к самой земле. Четверо воздухоплавателей заняли свои места.
Гжатский следил за стрелкой манометра. Покрутил оба штурвала, от чего задвигались большие, обтянутые шелком рамы, расположенные на киле позади винта, – воздушные рули.
Отец Варфоломей в чистой новенькой рясе, сбереженной специально для этого случая, окропил гондолу святой водой, читая нараспев молитвы. При этом лейтенант Гжатский насколько возможно закрывал от брызг раскаленный котел собственным телом и не сводил страшного взгляда с дымящейся кадильницы.
Кое-кто из японцев последовал примеру русских, снявших шапки.
– Простите, Ропухин-сан… – Волнение Иманиши выразилось лишь в том, что на сей раз он не выговорил «л». – Зачем здесь эти мешки?
– Балласт, – объяснил Лопухин. – В них песок. Будем сбрасывать мешки, если не сможем компенсировать потерю высоты рулями.
– Благодарю. Но как же мы опустимся вниз, если захотим это сделать?
– Опять же при помощи рулей. В крайнем случае стравим немного газа. Видите клапан?
По команде Гжатского матросы разом отпустили гондолу. Она осталась стоять на земле, как приклеенная.
– Выбрасывайте мешки по одному, – скомандовал лейтенант.
Здесь он имел на это право. Командиром воздушного судна был он и не стеснялся приказывать. И если бы он не был занят у котла и штурвалов управления, ему все равно повиновались бы.
Даже цесаревич лично выбросил один мешок.
– Хватит! Нет, еще один!
Осталось всего два мешка. Освобожденная от якоря гондола медленно оторвалась от земли и пошла вверх. Рядом проплывала бревенчатая вышка, уходя вниз. Внизу кричали «ура». Оркестр заиграл бравурный марш.
– Отдать причальный конец!
Освобожденный дирижабль плыл вверх, как обыкновенный воздушный шар. Ветер сносил его на запад. Но вот запыхтел двигатель, замелькали лопасти винта, и воздушное судно развернулось против ветра. Сразу отпустила липкая духота. Земля была уже саженях в двадцати внизу. Люди переставали казаться людьми, становились муравьями. А на западе и юге раскинулся огромный город, и дальние края его терялись в дымке.
– Как красиво! – не сдержал восхищения Иманиши.
На взгляд Лопухина, Токио вовсе не был красив, особенно окраина: узкие кривые улочки, одноэтажные домишки с крышами из дранки, обмазанной глиной, грязные воды ленивой Сумидогавы… Но, во-первых, о вкусах не спорят, а во-вторых, вдали, в центре города различалось нечто более примечательное: современные каменные дома, утонувшие в парковой зелени монастыри с высокими пагодами и, конечно, комплекс зданий и садов императорской резиденции.
На пустыре было тесно от людей. Многие зеваки стояли на улицах, раскрыв рты, некоторые лезли на крыши. Там и сям мелькали мундиры полицейских.
Крики восторга заглушили оркестр. Гжатский улыбался – сегодня он был триумфатором. Граф оглянулся на вышку – Еропка стоял на площадке, как было приказано, но ясно было, что приказ глупый – кто услышал бы свисток при таком гвалте?
– А там что за люди? – указал Лопухин. – Солдаты?
– Пожарные, – кратко ответил Иманиши.
– На случай, если мы упадем на город? Предусмотрительно.
Иманиши не уловил едва заметной иронии. Или сделал вид, что не уловил.
– Благодарю за не заслуженную мной похвалу. Наши города легко горят, особенно в жаркое время года.
Ответ был исчерпывающим. Оставалось лишь надеяться, что пожарные с их ведрами и баграми сегодня не понадобятся.
Цесаревич вел себя тихо – просто стоял, вцепившись пальцами в борт гондолы. Щелкнул затвор фотографического аппарата – Гжатский снимал толпу внизу. Негромко лязгнул механизм перезаряжания фотопластинок.
– Ишь, как радуются! – сказал довольный лейтенант. – Сделаю круг с набором высоты, а потом пойдем над Токио.
Дирижабль величественно разворачивался. По крышам домиков, по узким улочкам медленно плыла его гигантская тень.
– Против ветра все-таки плохо тянем, – покачал головой Гжатский. – Движок слабый. А помощнее поставить – это же сразу вес уве…
Он не договорил. Грохот выстрела… Крики… Шипение пробитого баллона…
– Вон там! – крикнул Лопухин, указывая пальцем на вскипевший вдруг край толпы. – Лейтенант, дагерротипируйте! Скорее!
Гжатский захлопотал вокруг своего двенадцатизарядного фотографического чудовища. Щелкнул затвор.
– Еще! Не жалеть пластинок!
Внутри аппарата лязгнул механизм перезаряжания. Новый щелчок – и новый лязг.
– Вон, вон побежал! – закричал цесаревич, опасно перегибаясь через борт гондолы.
Действительно: одинокая человеческая фигурка, похожая с высоты на паучка, быстро-быстро перемещалась в сторону убогих домишек. За ней гнались японские полицейские и русские морские пехотинцы, им мешала разбегающаяся толпа.
Фотографический аппарат лязгал и щелкал до тех пор, пока бегущий не скрылся в проулке. Внизу захлопали револьверные выстрелы.
– Хотел бы я знать, почему мы не горим и не падаем, – задумчиво произнес Лопухин, посмотрев вверх. – Дырка же.
И верно: оболочка дирижабля, только что тугая, как хорошо набитая колбасная кишка, заметно сморщилась. Дирижабль, однако, не горел и не пытался упасть. Более того, он, кажется, продолжал набирать высоту! Ровно пыхтел паровой двигатель, исправно крутился воздушный винт.
– Пуля была, вероятно, зажигательная, – пояснил граф.
– Почему? – захлопал глазами Михаил Константинович.
– А потому, ваше императорское высочество, что смастерить простейшую зажигательную пулю способен и ребенок. Высверлить углубление в донце, набить его головками от серных спичек на клею… что тут сложного? Японцы – сметливый народ, уж верно догадались бы. Не понимаю…
