Василий Звягинцев - Бои местного значения
– Договорились.
Шестаков слушал весь этот разговор, в свою очередь удивляясь неожиданным талантам бывшего аристократа. Или книжек он прочитал много в своем лесном затворничестве, или имел контакты не только с лесной флорой и фауной.
Ему стало даже интересно, что дальше будет, словно бы не он сам выступал инициатором и главным действующим лицом предстоящего действа.
– Мне про тебя много штрихи бармили, – продолжил разговор шепотом Косой. – Как же ты здесь заместился?
– Так масть легла. Как заместился, так и сплетую.
– Сплетуешь? В ланцухах, отсюда, два болтухи с трубками за дверью?
– Увидишь. Только не лажанись, когда момент придет.
Очевидно, в голосе Власьева прозвучала такая убежденность, что вор аж задохнулся:
– Да я, да… сукой буду.
Наступила пауза.
Шестаков простучал по ноге Власьева:
– Попроси у конвоя закурить…
– Эй, начальники, – тут же откликнулся Власьев, стукнув кулаком в дверцу, – будьте людьми, окурочек суньте…
– Да мы бы и сунули, – отозвался голос конвоира, – а как ты в наручниках-то его возьмешь?
– А ты подай через решеточку, мы губы подсунем и дернем по разу-другому. Сам же знаешь, куда нас везешь, так неуж пожалеешь табачку-то?
– Вполне свободно и пожалею, – отозвался другой конвоир, голосом помоложе и понахальнее. – Если только у вас заплатить есть чем?
– Да чем же? – проныл Косой. – Шмонали вы нас бессчетно, разве останется что?
– Знаю я вас, злоехидных. Всегда заначить умеете, хоть пять раз подряд шмонай…
– Ну, хер с тобой. Есть. За трояк две целых папиросы дашь?
По тем временам три рубля стоила пачка «Казбека» или четвертинка водки.
– Дам, если заплатишь…
Колян привстал на сиденье. Отстранил тех двоих, что загораживали путь к окошку.
– Держи, начальник. В шапке, за козырьком трояк спрятан. Забирай, и курево сюда толкни.
Конвоир потянулся рукой между прутьями, подсветил фонариком, нашупал в указанном месте туго скрученную купюру, засмеялся довольно.
– Не соврал. Я ж знаю – хитрые вы, бандюги. Держи свою папиросу…
И когда Косой потянулся лицом к решетке, со смехом воткнул ему горящую папиросу под нижнюю губу.
Вор сначала ахнул от неожиданной боли, а потом разразился страшными ругательствами и угрозами.
Конвоир от ощущения безопасности и полученного удовольствия искренне веселился.
– Покурил, да, сука? Покурил? Ты у меня еще покуришь. Тут тебе не у Проньки. Я вас всегда давил и давить буду… Жалко, в расстрельную команду у нас не набирают. Я бы пошел.
Косой неожиданно быстро успокоился. Громко харкнул в сторону окошка, потом сказал врастяжечку и чрезвычайно веско:
– Развлекся, курвеныш? На здоровье. Но и ошибся же ты! Тебе моего трояка ни на похороны, ни на поминки не хватит… И матери твоей, блядище старой, икаться не проикаться…
Конвоир дернулся было с руганью открывать дверцу «собачника», но его удержал второй охранник. Он тихо сказал, но в наступившей вдруг тишине все услышали, и Шестаков под лавкой тоже:
– Зря ты это, Сеня. Смертники – они тоже люди. Молчал бы, как я молчал, а раз пообещал… Нехорошо.
– Да… видал я их всех. И тебя тоже. Нашлись тут. Посмотрим еще, как ты в другом месте говорить будешь… Жалельщик…
– Спасибо, мужик, – вновь вмешался Косой. – Тебе тоже зачтется, если что…
После очередного сигнала Шестакова Власьев шепнул новому приятелю:
– Ну, друг, теперь шум какой-нибудь устрой. Хоть песню запойте, «Гоп со смыком» или там «Солнце всходит и заходит». Давай. И места мне чуток освободи.
По команде Косого двое или трое оживившихся от происходящего арестованных действительно начали петь разудалыми, хотя и лишенными мелодичности голосами нечто подходящее, а Власьев опустился на пол, подставив Шестакову скованные руки.
Замок в наручниках был примитивнейший, рассчитанный именно на то, что никто, кроме владеющих ключом конвоиров, открывать его не станет.
Поэтому через минуту, поковыряв, с определенной, впрочем, сноровкой, кончиком ножа в скважине, Шестаков разомкнул браслеты.
Сказал, не боясь, что его кто-то услышит за песенной разноголосицей:
– Теперь Косого давай…
С тем получилось еще быстрее.
Изумленный вор сжал руку Власьева.
– Вот теперь верю, свояк. Твой я до конца. Что дальше? Командуй.
Власьев, как бы между прочим, потеснил его на лавке, и рядом сел выскользнувший снизу Шестаков.
Хотя на улице уже слегка рассвело, изнутри клетки только окошко двери высветилось серым, а темнота была прежняя и непроглядная.
– Ты местный? – спросил Власьев у вора.
– Не совсем, но все же. В чем дело?
– Мы где сейчас?
– Судя по времени и скорости – к Черкутино подъезжаем, – неожиданно перешел на вполне человеческий язык Косой.
– Там местность какая?
– Насколько помню – лес глухой с обеих сторон. И спуск длинный, крутой…
– Хорошо, готовься… И сиди тихо, что бы ни случилось, пока я не скажу…
Дождавшись, когда стихнет бессвязная и тоскливая, несмотря на ухарские слова, песня, к окошку подвинулся уже Шестаков.
– Эй, мужик, не к тебе, кагай, обращаюсь, – осадил он снова сунувшего голову к решетке первого конвоира, – а к человеку. Может, хоть ты закурить все же дашь? Я опять заплачу… Даже больше.
– Да ладно, я и без денег, – охранник просунул сквозь решетку едва раскуренную самокрутку. Шестаков принял ее зубами. Глубоко затянулся дважды, передал Власьеву.
– Спасибо, друг, ты и вправду человек…
Прикинул, достаточно ли светло уже в отсеке охранников, правильно ли они поймут ситуацию, и выставил между прутьями ствол «нагана».
– Теперь – спокойно. Стреляю без предупреждения.
Винтовки у конвоиров стояли, прислоненные к стенке, а револьверы из кобуры в узкой выгородке с маху не выдернешь. Тесно, и на юлов бриннеров в те времена вохровцев не учили.
У первого охранника отпала челюсть – что совершенно соответствовало типажу, подлые люди обыкновенно бывают и трусливыми, исключения редки, а второй инстинктивно откинул голову к стенке, уходя с линии прицеливания, и глупо спросил:
– Настоящий? Откуда?
– А ты присмотрись. От…. – ответил на вопросы Шестаков в порядке поступления. – Желаешь проверить – прошу.
Конвоир мотнул головой отрицательно.
– Тогда отпирай. Жить будешь, обещаю. Заслужил.
А машина продолжала ехать, подпрыгивая на кочках и моментами пробуксовывая на наледях. Водитель крутил руль, начкар, наверное, спал.
– Что теперь? – спросил Власьев у Шестакова, когда дверь клетки была открыта, а охранники лежали на полу, придавленные шестью парами ног.
– Сейчас. Эй, ты, как просигналить водиле, чтобы остановился?
– Вот, кнопочка, – конвоир показал на большую бакелитовую кнопку в углу отсека.
Шестаков нажал ее, в кабине хрипло загудел зуммер от полевого телефона.
Шофер начал тормозить. Привычное дело. Скорее всего ребятам по нужде потребовалось.
Он и из кабины не стал выходить. Так и упал на руль, когда Шестаков рванул на себя дверную ручку и ударил его кулаком в висок, а Власьев с другой стороны дернул из кабины начкара.
Всех четверых поставили у занесенной высокими сугробами обочины, растерянных, ошеломленных переменой судьбы, распоясанных, с вывернутыми карманами.
Не менее растерянные зэки, вывалившись из клетки, толпились рядом. Команду вдруг принял не объявивший себя Пантелеевым Власьев, а Шестаков, упивающийся не столько фактом спасения, как авантюрностью сюжета.
– Значит, так, господа-товарищи. Власть переменилась, как говорил герой популярного кино. Теперь наш верх. Мы уедем, а вы останетесь здесь. Убивать не будем, мы не злодеи, а вы люди тоже подневольные. Привяжем к деревьям, и ждите. Когда-нибудь кто и проедет и отпустит. Одеты вы прилично, не замерзнете. А будут спрашивать – Ленька Пантелеев вас повязал. Если не сразу вспомнят начальнички – скажите, тот самый, из Питера, которого так поймать и не сумели, а для понта постороннего жмурика взамен подсунули. Я все сказал. Прощайте.
И уже обернувшись к своим попутчикам, сказал неизвестно отчего по-польски:
– Прошу панов до самоходу.
– Э, нет, подожди, братан, – перебил его Косой. – Я ведь тоже слов на ветер не бросаю. А тем более бог на свете есть, который не фраер и правду видит. Он что сказал на кресте? Не пройдет и часа, как ты будешь со мною в царствии небесном. Так я примерно это и пообещал орелику. – Вор пальцем указал на помертвевшего охранника. – Только ему похуже будет…
Власьев пожал плечами и отвернулся, давая понять, что вмешиваться в чужие разборки не станет.
Шестаков же испытал даже некоторый интерес – что сейчас произойдет и как.
Он всегда ненавидел подонков, получающих удовольствие от чужих страданий, с детства, и в данном случае вспомнил тоже библейскую формулу: «Какою мерою меряете, такою и отмерится вам!»
