Морье Дю - Стеклодувы
Я оставила их обедать и снова заперла дверь. Потом я отнесла миску супа и ломоть хлеба Эмилю, который поел с такой жадностью, словно умирал с голода.
– Когда же придут разбойники? – спрашивал он. – Мне хочется выстрелить из пистолета.
Дремотное состояние, в котором я находилась последние несколько часов, внезапно оставило меня. То, что происходило вокруг, было реальностью. Эдме отвернулась от окна и посмотрела на меня.
– Я не буду ничего есть, – сказала она. – Я не голодна.
Снаружи по-прежнему лил дождь.
Глава шестнадцатая
Я сидела на верхней ступеньке лестницы, опустив голову к перилам, когда Эмиль вдруг крикнул:
– По улице идут какие-то странные люди. Некоторые похожи на крестьян, у них на ногах сабо, и много женщин, одна даже с ребенком. Похоже, они заблудиись.
Я, наверное, задремала, но слова Эмиля заставили меня очнуться и вскочить. Я услышала, как Эдме возится со своим мушкетом, и подбежала к Эмилю и встала рядом с ним у окна, пытаясь что-то разглядеть на улице сквозь щелку в ставне. Увидев этих людей, я все поняла: вандейцы вошли в город. Эти, наверное, отбились от общей массы и оказались на нашей улице. Они шли, заглядывая вверх на дома в поисках признаков жизни.
Инстинктивно я оттащила Эмиля от окна.
– Тихо, – велела я ему. – Не надо, чтобы тебя заметили.
Он с удивлением посмотрел на меня, и вдруг тоже все понял.
– Вот эти оборванцы? – спросил он. – Это и есть разбойники?
– Да, – подтвердила я. – Может быть, они уйдут. Стой смирно, не двигайся.
Эдме неслышными шагами вошла в комнату и встала рядом с нами. У нее в руках был мушкет. Я вопросительно посмотрела на нее, и она кивнула мне в ответ.
– Я не собираюсь стрелять, – сказала она. – Только если они попробуют ворваться в дом.
Мы трое стояли плечом к плечу у окна, глядя на улицу. Первая группа оборванцев прошла вперед, на смену им появились другие – двадцать, тридцать, сорок. Эмиль шепотом считал их. Они шли не строем, в их движениях не было никакого порядка, они не принадлежали к собственно армии – маршевые колонны, должно быть, двигались по главным улицам на рыночную площадь. А это был сброд, который армия увлекла за собой.
Их становилось все больше и больше, в основном это были мужчины, женщин было меньше; некоторые из них были вооружены мушкетами и пиками, некоторые шли босиком, но в основном на ногах у них были сабо. Были среди них и раненые, их поддерживали товарищи. Почти все были в лохмотьях, изможденные, бледные от усталости, промокшие до костей и покрытые грязью люди.
Не знаю, чего мы все ожидали – и я, и Эдме, и Эмиль. Может быть, грома барабанов, стрельбы, боевых песен, криков, торжественного входа в город победоносной армии. Всего, чего угодно, только не этого молчания, мерного клацанья деревянных башмаков по мостовой и молчания. Молчание было хуже всего.
– Что они тут ищут? – спросил Эмиль. – Куда они идут?
Мы молчали. Что можно было ответить на этот вопрос? Словно призраки давно умерших людей, шли они под нашими окнами, исчезали в конце улицы, а когда проходили, их место заступали другие, а потом среди них снова оказывалась группа женщин с плачущими детьми.
– Разве найдется такое количество еды, чтобы всех их накормить? проговорила Эдме. – Во всем Ле-Мане столько не сыщешь.
Тут я заметила, что она отставила свой мушкет в сторону, прислонив его к стене. Часы внизу в прихожей пробили четыре.
– Скоро стемнеет, – сказал Эмиль. – Куда денутся все эти люди?
Внезапно мы услышали цоканье копыт, крики, и на улице появился небольшой отряд кавалерии, во главе которого ехал офицер. У него на шляпе красовалась ненавистная белая кокарда, на поясе был белый шарф, а в руке шпага. Офицер громко выкрикнул какую-то команду, обращаясь к тем, кто шел впереди, они остановились и обернулись. Он, должно быть, говорил с ними на патуа, местном наречии, потому что мы не могли разобрать ни слова, однако по тому, куда он указывал шпагой, мы поняли, что он велит им заходить в дома.
Некоторые из этих людей, инертные, но послушные, стали стучаться в двери. К нашему дому пока никто не подходил. На улице появилась еще одна группа, это были вооруженные пешие солдаты. Офицер на лошади отдал команду, указывая им на дома, они рассеялись по всей улице и, выбрав для себя по одному дому, начали стучаться в двери, отталкивая тех, на ком не было формы. Кто-то уже стучался и к нам.
Потом конный офицер, приподнявшись на стременах, обратился к жителям.
– Никому из тех, кто откроет двери, не будет причинено никакого вреда, – кричал он. – Нас здесь восемьдесят тысяч, и всем нужны пища и кров. Если кто не откроет, его дверь будет помечена, дом будет предан огню и сгорит в течение одного часа. Вы сами должны решить, как вам следует поступить.
Он секунду помолчал, а потом, сделав знак своим кавалеристам, удалился вместе с ними. Пешие солдаты и крестьяне продолжали стучать в двери домов.
– Что будем делать? – спросила Эдме.
Она вернулась к своей роли младшей сестры. Я смотрела на дом напротив. Один из наших соседей уже успел открыть дверь, и мы видели, как в дом вносят трех раненых. Открылась еще одна дверь. Один из солдат крикнул женщине с тремя детьми и показал ей знаком, чтобы она входила.
– Если мы не откроем, – сказала я сестре, – они пометят нашу дверь и сожгут дом.
– Может, это просто угроза, – возразила она. – Им будет некогда делать пометки на всех домах.
Мы еще подождали. Улицы заполняли все новые и новые толпы, и поскольку офицер оставил приказ стучать во все двери, молчание было нарушено. Теперь все вокруг кричали, беспорядочно переговаривались друг с другом, а между тем становилось все темнее.
– Пойду вниз, – объявила я. – Пойду вниз и открою дверь.
Ни сестра, ни племянник мне не ответили. Я спустилась по лестнице и отодвинула засов. Снаружи у дверей стояли в ожидании с полдюжины крестьян во всяком случае, такими они мне показались. С ними были еще три женщины с двумя детьми и еще одна с младенцем на руках. Один из мужчин был вооружен мушкетом, у остальных были пики. Тот, у которого был мушкет, стал меня о чем-то спрашивать, однако язык его настолько отличался от обычной речи, что я ничего не поняла, уловила только слово "комната". Может быть, он спрашивал, сколько в доме комнат?
– Шесть, – ответила я. – У нас шесть комнат наверху и две внизу. Всего восемь. – Я показала ему на пальцах, словно это была не я, а хозяин гостиницы, который старается залучить к себе постояльцев.
– Пошли… пошли… – кричал он, гоня перед собой остальных, и они стали заходить в дом – женщины и другие крестьяне. За ними следом в дом зашли трое: у одного из них, похоже, не было ноги, двое других, хотя и передвигались и даже несли товарища, судя по их виду, тоже были серьезно больны.
– Давай-давай, – приговаривал крестьянин с мушкетом, подгоняя своих собратьев, словно стадо. – Давай-давай… – И он направил их в гостиную и в смежную с ней маленькую библиотеку Пьера.
– Там они и устроятся, – сказал он мне. – Им нужны постели.
Я это поняла скорее по жестам, чем из его слов, а он в это время указывал на свой рот и потирал себя по животу.
– Есть хотят. Еле ходят. Совсем скрючило их, то ли от голода, то ли от хвори… – Он ухмыльнулся, обнажив голые десны. – Худое дело. Все вконец заморились.
Человека с отрезанной ногой его сотоварищи положили на диванчик Мари. Женщины прошли мимо меня на кухню и шарили там по шкафам.
– Так-то, – сказал человек с мушкетом. – Кто-нибудь скоро придет, посмотрит больного. – И он вышел на улицу, сильно хлопнув дверью.
Эдме спустилась вниз вместе с Эмилем.
– Сколько их здесь? – спросила она.
– Не знаю, – ответила я. – Не считала.
Мы заглянули в гостиную, народу там оказалось больше, чем я думала. Восемь крестьян, раненый и двое больных. Один из них хватался за живот, его рвало. Запах, который распространлся вокруг него, был просто ужасен.
– Что с ним такое? – спросил Эмиль. – Он умирает?
Второй заболевший поднял голову и посмотрел на нас.
– Это хворь, – сказал он. – Половина армии болеет. Мы заразились на севере, в Нормандии. Кто-то отравил пищу и вино.
Он казался более образованным, чем другие, и говорил на французском языке, который я понимала.
– Это дизентерия, – сказала сестра. – Пьер нас предупреждал.
Я смотрела на нее с ужасом.
– Их надо отделить от остальных, поместить в отдельную комнату, сказала я. – Пусть идут в детскую, наверх.
Я наклонилась над тем, кто говорил на понятном мне языке.
– Идите за мной. Вы будете в отдельной комнате.
Снова я была похожа на хозяйку гостиницы, и у меня воникло дикое желание расхохотаться; впрочем, оно мгновенно исчезло, как только я увидела, в каком состоянии находится больной дизентерией, которому его товарищ помогал подняться с пола. Бедняга лежал в своих собственных экскрементах, покрытый ими с головы до ног. Он настолько ослабел, что не мог ходить.
