Андрей Валентинов - Царь-Космос
– Какой горячий молодой человек, понимаешь, – усмехнулся Сталин, пряча трубку в карман. – С товарищем Кимом и его отделом мы решим любой вопрос, а не только эту мелочевку. Боюсь, товарищ Лунин близок к созданию культа собственной принципиальной личности…
Ротный и Вырыпаев, не сговариваясь, взглянули на Генерального. О «культе личности и его последствиях» читать приходилось, причем совсем недавно.
– Уже ознакомились? – понял тот. – Вам очень страшно, товарищи? Если верить этой филькиной грамоте, я сейчас должен отдать вас в застенки какого-то Ежова и его «эн-ка-вэ-дэ». Там вы сразу признаетесь в том, что шпионили для короля Сиама и всех сорока его жен.
Сталин поморщился, встал, вышел из-за стола.
– Иногда просто устаешь от человеческой глупости и подлости. Надеюсь, вы, товарищи, не поверили в подобный бред?
– Да чепуха это все! – искренне воскликнул красный командир. – Не обращайте внимания, товарищ Сталин!
Поручик немного промедлил с ответом, но тоже сказал, что думал:
– Товарищ Сталин! Лунин – человек несдержанный, но, по-моему, очень прямой и честный. У него нет камня за пазухой. Опасаться следует совсем других, которые не говорят в лицо, а рассылают подметные письма. Все это, конечно, не случайно, ваши противники что-то готовят. Я бы не верил тем, кто слишком сладко улыбается.
Генеральный чуть подумал, кивнул и протянул руку.
– Вы хорошо сказали. Спасибо!
* * *В знакомую комнату входить не спешили, задержались в пустом коридоре, возле широкого пыльного подоконника. Хотелось поговорить, но слова не шли.
– Курить хочется, – вздохнул один. – У товарища Зотовой попросить, что ли?
Второй поглядел в немытое окно, дернул плечами.
– Думаешь, легче будет? Я бы не стал, это вроде как перед самим собой капитулировать… Слушай, а как Лунин товарища Кима-то назвал? Кимом Петровичем? Выходит, Ким – не фамилия?
– Я заметил, – согласился первый. – Вероятно, псевдоним. Разницы, впрочем, не вижу, особенно для шпионов короля Сиама и его сорока жен. Влипли мы с тобой, можно сказать, капитально.
Второй согласно кивнул:
– По уши. Но этот не повод киксовать. «Разведчик весел и никогда не падает духом». Не забыл?
– Будь готов!
– Всегда готов!
3
День был теплый, солнечный, поистине весенний. Вечер тоже удался, солнце уходило неспешно, оставляя за собой длинные мягкие тени и глубокую синь темнеющего неба. Мертвые прошлогодние листья, устилавшие аллеи, мягко хрустели под ногами, сырость ушла, воздух был свеж и чист. Мраморные ангелы за железными оградами смотрели спокойно и мудро, даже надмогильные кресты не казались зловещими. Просто старый камень…
– Нам вроде бы налево, – без особой уверенности предположил Вырыпаев. – Странно, мне казалось, что я все хорошо запомнил. Надо было на бумаге нарисовать.
Гондла, она же Лариса Михайловна, даже не попыталась скрыть недоверчивую улыбку. Поход на кладбище казался ей бессмысленным с самого начала.
– Ведите, куда вам нравится, – рассудила она. – Будем считать все происходящее прогулкой. Давно не была на Ваганьковском… Вы – инфернальная личность, Вырыпаев. Склепы вам, подавай, кресты с бабочками. Антураж для нервных провинциальных барышень.
Шутила Гондла с весьма кислой миной, и Виктор решил не отвечать. Прогулка, значит, прогулка.
Встретились там же, где несколькими днями ранее альбинос познакомился с Доминикой – на почти пустом в этот час базарчике возле трамвайной остановки. Вырыпаев, отпросившись со службы, приехал чуть раньше назначенного времени, и успел заметить большое черное авто, в котором Лариса Михайловна изволила приехать. Он ничуть не удивился – с переполненным трамваем нагловатая дамочка ассоциировалась плохо. Самому Виктора эта затея тоже чрезвычайно не нравилась, причем он даже не хотел думать о причинах. Хватит и того, что идти придется на кладбище. Невелика радость!
«И больше никогда не смейте сюда приходить. Слышите? Никогда!..» Говорила ли эти слова Доминика? Или просто почудилось?
Аллея казалась знакомой, и батальонный ощутил привычную уверенность. Он ничего не забыл – налево, потом направо, запомнить легко. Это не в ночном лесу по звездам плутать. Если бы со спутницей чуть больше повезло…
– А почему вы Гондла? – поинтересовался он, дабы разговор поддержать.
– Шутите? – удивилась женщина. – Или в самом деле не знаете? Вырыпаев, мне за вас стыдно. Это же пьеса Николая Гумилева! Гондла – главный герой, весьма почтенный джентльмен с большой бородой. А назвал меня так Егор исключительно из вредности и зависти. Догадаетесь, почему?
– Потому что Гумилев эту пьесу вам посвятил, – изрек Виктор первое, что в голову пришло, и поспешил прикусить язык. Поздно!
– Так вы знали? – Лариса Михайловна резко остановилась, взглянула прямо в лицо. – Все-таки знали и валяли дурака?
– Что – знал? – растерялся альбинос. – В смысле, что Гумилев – вам… То есть…
– Вы безнадежны, Вырыпаев. – Гондла отвернулась, поглядела вперед. – Может, вы вообще не слыхали о Гумилеве? Долго нам еще фланировать между гробами?
Виктор пожал плечами, не зная, на какой вопрос отвечать в первую очередь. Гумилева он читал и совершенно не впечатлился. Какие-то жирафы, трамваи летающие… Контрик-вырожденец, если коротко. Таким жил, таким и у стенки стал.
– Фланировать недолго, идти – еще меньше, – рассудил он. – За тем высоким крестом – налево. А Гумилев мне совершенно не нравится.
– Демьяна Бедного предпочитаете? – ядовито поинтересовалась дамочка. – Или кого-нибудь еще из РОСТА?
Ефима Придворова – Лакея Придворного – Вырыпаев на дух не переносил. Но не ругаться же по такому поводу, да еще посреди кладбища!
– «Кинулась тачанка полем на Воронеж…» – негромко проговорил он.
– Как? – удивилась Гондла. – Какая тачанка?
– Кинулась тачанка полем на Воронеж,
Падали под пулями, как спелая рожь.
Сзади у тачанки надпись «Хрен догонишь!»
Спереди тачанки надпись «Живым не уйдешь!»
– Это песня, – безапелляционно заявила поклонница Гумилева. – В последней строчке размер нарушен, но весьма экспрессивно. «Хрен догонишь!» – это хорошо. Ваша?
– Нет, – улыбнулся Виктор. – Не моя. Лариса Михайловна! Мы оба воевали, но у каждого – своя война. Вас Троцкий награждал, вам миноносец к пирсу подавали, а у меня все иначе было. Поэтому и стихи у нас – разные. Вам – про Гондлу и какого-то там изящного жирафа, а мне…
– Прекратите! – поморщилась женщина. – Во-первых, не изящного, а изысканного, а во-вторых, вы, Вырыпаев, все-таки безнадежны… Кстати, здесь поворот.
Вырыпаев согласно кивнул и внезапно понял: что-то переменилось. Небо оставалось по-прежнему ясным, предзакатное солнце все так же светило сквозь голые кроны деревьев, но в воздухе уже чувствовалась знакомая сырость. Ночь близилась, и Некрополис, город мертвых, начинал просыпаться…
Виктор отогнал нелепую мысль и храбро шагнул вперед. Вот и аллея, такая же пустая, как и в тот раз, те же желтые листья под ногами, старые могильные ограды в рыжей ржавчине, остовы цветов у каменных подножий. Его словно ждали.
– Нам куда? Налево? Направо? – нетерпеливо бросила Гондла. Батальонный окончательно пришел в себя и устыдился.
– Нам? Нам направо.
Последнюю сотню метров он едва сдерживался, чтобы не побежать. Все равно куда – к близкому уже склепу или назад, к кладбищенским воротам. Ожидание томило, забирало силы, в ушах зазвенели знакомые молоточки…
…Всё хорошо, хорошо всё, песок тихонько шуршит, под пригорком Вечный Жид, на пригорке Каин – далека дорога, неблизко до порога. А у раба божьего, у мальчонки, глаза сами закрываются, сон начинается…
– Вот! Пришли.
Склеп оказался на месте, такой же – или почти такой – как в прошлый раз. Это странное «почти» Виктор заметил сразу, но никак не мог осмыслить. Вроде, все прежнее: затейливые славянские буквы над входом, грустный ангел с отбитым крылом в круглой нише слева, на покрытом потемневшей медью куполе – покосившийся крест. Вот и знакомое окно с чудом уцелевшими осколками витража, и мраморная доска с едва видимой надписью.
Справа от входа – черный каменный крест. Почетный караул? Нет, забытый часовой.
– Смотрим!
Гондла достала из кармана длинного темного пальто сложенную в несколько раз схему, развернула, наморщила лоб.
– 37-й квартал, посередине… Тут есть единственный склеп – Шипелевых. Сергей Иванович Шипелев, калужский предводитель дворянства, его сын, Иван Сергеевич, племянница, Киселева Доминика…
Виктор согласно кивнул, вспоминая. Молодое, очень грустное лицо. «Киселева Доминика Васильевна. 1884–1910», крест, который справа. Маленький серебристый венок у черного гранитного подножия, две засохшие розы, в фотография в облупившейся рамке. И бабочка-махаон – горящие огоньки камней-самоцветов.
