Андрей Колганов - Жернова истории
– Ну, товарищи из гаража Москоммунхоза скажут точнее… – протянул он, но дальше не стал отнекиваться и пояснил: – Насколько мне известно, у «форда» две главных проблемы, и обе связаны с тем, что он сделан на базе слабенького легкового автомобиля: во-первых, очень маленькая вместимость – всего двенадцать мест, – и во-вторых, он плохо выдерживает наши условия эксплуатации. А «лейланд» гораздо вместительнее и к тому же имеет репутацию очень прочной машины.
Сидевший рядом пожилой человек с пышными усами, одетый (не совсем по сезону) в потертую кожаную куртку – видимо, как раз «товарищ из гаража Москоммунхоза», – с горячностью подтвердил слова инженера:
– Точно! С двенадцатью-то местами в кузове «форды» нам транспортную проблему не решат. А уж ломаются… – Он махнул рукой. – Знай себе чиним, да только уже три штуки на прикол встали! Амба, отъездились!
Похоже, Важинский в делегации будет на своем месте. Последнее слово здесь за мной.
– Евгений Иванович, как ни жаль отрывать вас в разгар неотложных дел от завода, но нам надо быть уверенными, что мы тратим пока еще очень скудные валютные резервы Советской республики не зря. Да и командировка, надеюсь, будет недолгой, и самое большее недели через две, а то и через десять дней вы опять вернетесь к своей работе.
Разговаривая с этими людьми, я испытывал странное ощущение. Я точно знал, что главный конструктор, организующий сейчас производство первого советского грузовика на заводе АМО, В. И. Ципулин был (вот странное слово по отношению к вполне живому человеку, у которого еще впереди долгие годы жизни!) расстрелян в 1937 году. А в 1938-м за ним последовал и Важинский. Интересно, хотя я прекрасно знал, каким в моей истории был конец Троцкого, при встречах с ним почему-то такого странного ощущения не возникало. Может быть, потому что его конец был хотя и страшен, но логичен: когда ты из года в год ведешь упорное политическое противостояние власти, следует считаться с возможностью и такого исхода. Но уничтожение вполне политически лояльных заслуженных специалистов по высосанным из пальца обвинениям? Тут моя логика пасовала.
По окончании совещания подхожу к Важинскому:
– Евгений Иванович, можно вас на пару слов по личному вопросу?
– Да, слушаю вас.
– Евгений Иванович, если вам не покажется затруднительной моя просьба, не могли бы вы помочь мне с покупкой лекарств в Лондоне? – На секунду замявшись, все же считаю необходимым внести ясность: – Хочу сразу объясниться, чтобы не было недомолвок. Я обращаюсь с этой просьбой к вам, а не в контору АРКОСа в Лондоне, потому что в свое время успел напрочь испортить отношения с руководством этой организации. Люди там с тех пор сменились, но мое имя по-прежнему вызывает настороженность. – Замолкаю, ожидая реакции инженера.
– Купить лекарства? – переспрашивает он. – В такой просьбе я не стану отказывать, каковы бы ни были, хм, сопутствующие обстоятельства.
– Благодарю вас, Евгений Иванович! – восклицаю с неподдельным облегчением. – Разумеется, все расходы будут авансированы, чтобы у вас не возникало финансовых затруднений при покупке, – вовремя вспоминаю о немаловажном дополнении. – А купить нужно следующее… – пишу в блокноте названия лекарств, вырываю исписанный листок и показываю написанное Важинскому: – Вот смотрите. Первое – это индийский препарат под названием Shilajit. Твердое смолоподобное вещество темно-коричневого, почти черного цвета, с четко выраженным, но не сильным горьковато-кисловатым привкусом. От тепла руки постепенно размягчается. Найти его можно в аптеке, которая торгует средствами традиционной индийской медицины. Такая аптека в Лондоне наверняка есть и, возможно, не одна. Нужно не менее ста граммов этого вещества, а лучше – двести («На всякий случай запас не помешает», – проносится у меня здравая мысль).
Важинский смотрит на меня несколько снисходительно, с выражением понимания. Ну что же, если кто-то из близких болен, и не за такие знахарские средства будешь хвататься – так и читается по его лицу.
– Ясно, – коротко бросает он.
– Второе средство, – продолжаю свои инструкции, – это препарат нитроглицерина, по 1/100 гран в шоколаде, производства американской фирмы Parke Davis Cє. Выпускается уже довольно давно, так что, думаю, найти его никаких особых трудов не составит («А если его не окажется в Лондоне, придется искать контакты в Амторге, в США», – добавляю мысленно).
На этот раз инженер просто молча кивает, забирая листок у меня из рук.
– А это – аванс на расходы. – В моих руках появляется одна банкнота в 10 червонцев, шесть – по пять червонцев, и еще восемь – по одному. Это больше моего двухмесячного оклада – вся моя отложенная наличность на сегодняшний день, кроме небольшой суммы на текущие расходы до следующей получки.
Инженер, не чинясь, забирает деньги, не преминув заявить:
– Вернусь – отчитаюсь до копейки.
Между тем конгресс Коминтерна тянется и тянется, и мне все никак не удается вытащить Михаила Евграфовича на разговор. Лишь по окончании конгресса удалось связаться с ним через Лиду и договориться о встрече. В четверг, десятого июля, он намеревался все же добраться вечерком с работы до дома и согласился поговорить со мной. Мы договорились, что к шести часам вечера я загляну к нему на квартиру.
Не люблю опаздывать, и в 18:00 уже кручу ручку механического звонка в середине двери. Мне открывает Лида и с порога сообщает:
– А папы еще нет. – И затем, словно спохватившись: – Здравствуй! Проходи в комнаты. Хочешь чаю?
– Пока не надо. Подожду твоего отца.
Однако проходит пять минут, десять, пятнадцать… Лагутина все еще нет. Лида с сожалением замечает:
– Совсем он замотался у себя в Коминтерне. Вот и прошлую ночь дома не ночевал.
Наконец по прошествии двадцати пяти минут хозяин квартиры все же появляется в дверях.
– Привет, Лидуся, – обнимает он дочку. – Есть хочу зверски. – И, уже обращаясь к нам обоим: – Давайте поднимемся в столовую, я хоть пообедаю по-человечески.
Мы не возражаем – и всей компанией направляемся к большому лифту в одном из углов П-образного коридора. Доехав до девятого этажа, выходим и по лестнице поднимаемся на десятый этаж, где частью в помещении, частью под открытым небом среди большущих кадок с зелеными растениями располагаются столики моссельпромовской столовой – преемницы кафе «Крыша», ненадолго открывшегося здесь в 1916 году. Кормили здесь прилично и недорого. Новостью для меня оказалось то, что в этой столовой заодно крутили кино. А еще на этой же крыше по соседству со столовой была устроена спортивная площадка. В общем, сервис для жильцов 4-го дома Моссовета был устроен очень даже неплохой.
Еще не расправившись со вторым блюдом, Михаил Евграфович начал вполголоса посвящать меня в происходившее на конгрессе. Его рассказ о выступлении Зиновьева сразу внес ясность: тезис о «социал-фашизме» все-таки прозвучал, хотя сам термин в официальные документы V Всемирного конгресса Коминтерна не вошел.
– Зиновьев говорил с такой запальчивостью, как будто социал-демократы регулярно обливают ему дверь помоями, – говорил отец Лиды, прихлебывая компот из граненого стакана. – По его мнению, социал-демократия превращается объективно в крыло фашизма. Что же касается тактики Единого рабочего фронта, которая была принята как официальная линия Коминтерна на предыдущем конгрессе, то Зиновьев стал всячески ее принижать. Как он заявил, эта тактика имеет лишь пропагандистское значение, как средство разоблачения предательства вождей социал-демократии, но ни в коем случае не как путь к образованию органов революционной власти.
Михаил Евграфович тяжело вздохнул и продолжил риторическим возгласом:
– Неужели сам Председатель Исполкома Коминтерна настолько далек от понимания реальной ситуации, что не видит – революционный подъем схлынул, и Европа не стоит на пороге революции? – Он еще раз вздохнул и добавил: – Да если бы так вел себя один Зиновьев! Только Радек что-то пытался возражать с позиций здравого смысла. Многие ожидали, что свою особую линию будет отстаивать Троцкий, но тот в прямую полемику с Зиновьевым вступать не стал. Правда, в своей речи он акценты расставлял иначе и в отличие от Зиновьева как раз напирал на плодотворность тактики Единого рабочего фронта.
– А Сталин? – не выдерживаю и показываю свою заинтересованность. Михаил Евграфович усмехнулся:
– О, Сталин оказался хитрее всех. Начал он с полной поддержки доклада Председателя ИККИ, заявив, что Зиновьев совершенно правильно подтвердил незыблемость нашей установки – не разгромив социал-демократию идейно и политически, мы не объединим рабочий класс для дела социалистической революции. Зиновьев прав и в том, – добавил он, – что объективно политика социал-демократов может способствовать решению тех задач, которые ставит перед собой фашизм. Можно даже сказать, что социал-демократия при определенных обстоятельствах объективно играет роль левого крыла фашизма. Так можно сказать, и это было бы правильно – вот буквальная формулировка Сталина. Но вот затем… Он ловко повернул все это против Зиновьева.
