Александр Карпенко - Грань креста (дилогия)
Ты тихо идёшь ко мне от леса через звенящий комарами луг, осторожно переступая босыми ногами по колючей стерне. Широкие бёдра плавно колышут тонкую юбку. Рыжинка волос мило растрёпана. Ты всегда была тут, на границе леса и луга, — чудо, которым можно любоваться бесконечно.
Подходишь, наклоняешься. Не удерживаюсь от соблазна вновь заглянуть в вырез лёгкой футболки. Протягиваешь мне белые шарики отцветающих одуванчиков. Целую длинную царапину вдоль руки, прислоняюсь щекой к душистой гладкой коже, принимаю букет.
— А почему пять? Я просил четыре.
— Чётное число живым не дарят.
— Прощание — те же похороны.
Отвернувшись, резко дую на цветы, и ленивый ветерок относит к дороге лёгкое облачко белых парашютиков. Один долго-долго не падает, не улетает, кружась над твоим плечом. Загадываю: прицепится — значит, не навсегда.
Ты обнимаешь меня, прижавшись горячо и сладко, и он пролетает мимо…
Я застонал, падая на раскалённую землю, вцепился, силясь не потерять сознание от боли, зубами в кочку. Земля подо мной пахла сухой травой и солнцем, а мне почудилось — твоей кожей…
Закрыл глаза, чтобы не видеть, не видеть этот луг, перелесок, пригорок, словно заброшенные сюда той злобной силой, что вечно не даёт заживать ранам, добросовестно втирая в них соль. Не помогло. Попытались, кружась и наслаиваясь одно на одно, как рассыпанные по столу карты видения:
Глаза — два бездонных голубовато-серых омута, в которых хочется тонуть и тонуть без конца. Такое желанное, послушное тело прильнуло ищуще. Касаюсь кончиком языка нежной ямочки между шеей и плечом. Солёная. Вкусно… Отворачиваешься, пряча лицо. Шёпот:
— Я почему-то не могу тебя поцеловать. Страшно…
Возвращаемся на другую сторону луга, туда, откуда убежали час назад в поисках места с несовместимыми свойствами — без комаров, но с тенью, — ты забыла снятые часы. Улыбаюсь, глядя на взгорок издали: смятая трава так и не распрямилась. Подбираешь мягким движением длинную юбку и приседаешь, разглядывая греющуюся на откосе диковинную ящерку — большеголовую, в ярчайше-зелёную крапинку.
Руки переплелись, и щека прикасается к щеке. Нежно, доверчиво.
— Мне с тобой спокойно…
А после — ночная дорога, лохматая сонная головка у меня на плече. Тёплое касание тяжёлой груди. И ещё долго-долго руки пахнут твоим желанием…
Патрик испуганно трясёт меня:
— Шура, Шура, что с вами? Очнитесь, пожалуйста, очнитесь!
Отрываю лицо от земли. Выплёвываю клок жухлой травы. Жрал я её, что ли? Или целовал?
— Шура, что, сердце?
Не в силах ответить, киваю. А разве нет, разве не сердце? Озабоченная Люси тащит, надрываясь, по полю тонометр. Мотаю головой, через силу выдавливаю из себя:
— Не надо… Оставьте меня…
Повинуясь жесту доктора, пилот отступил, подхватив по дороге с земли оцарапанный прибор. Даже сквозь боль ухитряюсь мысленно похвалить напарницу всё понимает, моя умница! Переворачиваюсь на спину, тупо глядя в высокую синеву. Я действительно уже никуда больше не пойду. Всё. Край. Меня больше нет.
Не знаю, сколько я смотрел в пустоту чужого неба — час? минуту? год? — когда почувствовал аккуратное прикосновение лапки к моему запястью. Люси. Она что, так от меня и не отходила?
Мышка подняла грустную умную мордочку:
— Дети?
Присел, покачал кружащейся башкой. В глазах мышки мелькнуло понимание.
— Ты очень любишь её, Шура? — спросила тихонько. Вновь покачал головой отрицательно. Рат растерялась, нахмурилась недоумевающе, всем своим крошечным тельцем выражая вопрос. Я усмехнулся горько:
— Не люблю — любил.
Начальница поглядела на меня как-то странно — не то с сожалением, не то с укоризной:
— Нет, Шура. Если она с тобой — значит, любишь.
Потянула меня за палец:
— Пойдём?
Встал пошатываясь. Побрёл к машине, запинаясь о кочки. Уже дотронувшись до раскалившегося на солнце металла дверцы, кинул ещё один взгляд на луг, взгорок, перелесок.
Что это там мелькнуло на миг за кустами опушки — край длинной юбки или отблеск серебра на бархатной шкуре?
Когда на сердце много рубцов — это не обязательно инфаркт миокарда.
Глава тринадцатая
Пить и петь на «Скорой» умеют. Лихо, с полной самоотдачей. Почему бы не потешить себя в свободное от вызовов время? Оно было справедливо даже и на родном месте службы, а уж тут — и подавно.
Почему? Да потому, что там, как ты ни пахал, хоть бы и на двух работах (что у вечно безденежных медиков не редкость), значительный кусок своей жизни всё-таки проводил дома. Никто не понуждал потреблять горячительное на рабочем месте. Выйди за ворота, а то и не выходи, просто сдай смену и — хоть залейся. Хоть на ушах стой.
Здесь за ворота не выйдешь. Смена закончится, когда ты околеешь. А жив — так почему не урвать минутку веселья?
Начальство непосредственное — старший врач — особенно на это дело не обостряется. Покуда медик в состоянии переместить себя в транспорт и выехать на вызов, всё в порядке. Жалоб от населения не поступает? Не поступает. Ну и ладно. В том, что ты сделаешь всё, что от тебя требуется, в любом состоянии, никто не сомневается. Рабочие навыки утрачиваются в последнюю очередь.
Психиатры по этому поводу могут привести показательный пример: профессиональный делирий. Крайняя стадия белой горячки, из которой упившийся в буквальном смысле до смерти алкаш уже не может быть выведен — конец скор и неизбежен. Так что же он в этот момент делает? А то, чем всю жизнь занимался на рабочем месте — метёт улицу, крутит баранку, пилит доску или считает деньги. В воображении, конечно, но движения у него весьма характерные — вмиг специальность определяется.
Ну, бывает, напьётся кто-то из сотрудников до такого изумления, что вместо карты вызова карту сектора возьмётся заполнять или рядом с больным на носилки спать приляжет. Тут уж-не взыщи. Господь наш всеблагой в милости своей безграничной людям девять заповедей даровал, а жизнь наша паскудная — десятую: «Не попадайся». Не пойман — не вор. Не унюхан — не пьян.
Я, честно говоря, сам до таких дел не большой любитель. В молодости было, дурковал. Раз, помню, дежурство ну до того крутое выпало — что ни вызов, то война, а я ещё и спиртного принял. Не так чтоб уж без меры, но уставшему организму и этого хватило.
Поначалу долго кормил на диво всей смене своей ложкой из своей миски домашним обедом приблудного котёнка. Котёнок пожирал гречневую кашу с мясом, почавкивая и громко мурча, а коллеги столь же громко обсуждали степень моего опьянения.
Потом упал на топчан и умер. Сослуживцы грубо вернули к жизни, сунули в зубы вызов, велели ехать. Проклиная день и час своего зачатия, сполз в автомобиль, показал полученное пилоту и отбыл.
Что-то там делал, кого-то лечил. Вернулся на базу, велел водителю сказать диспетчерам, что карточку сдам утром, и вновь скончался. Теперь уже окончательно и бесповоротно.
Очнулся поутру, высосал, плюясь, анальгину из ампулы — надо ж и карточку, наконец, писать! Заварил огромную кружку крепчайшего чая, уселся. Смотрю тупо в бумажку и ничего не помню. Ну ровным счётом, ноль. Кого смотрел? От чего лечил? Чем? Темна вода во облацех.
Всё, что удалось извлечь из памяти — кто-то, провожая меня к двери, молвил: «Спасибо, доктор». Знать, помогло лечение.
Ну, написал, конечно. Выдумал что-то, просто исходя из повода к вызову. А правды по сей день так и не вспомнил. Жанр такой писанины называется: ненаучно-производственная фантастика. Для моего состояния название звучит мрачнее: алкогольный палимпсест.
Но урок пошёл впрок. Более не усердствую. Не нашлось молодца побороть винца. Потребляю на службе редко и умеренно, чаще пивко на пару с мышедоктором.
А народишко — гуляет. Похоже, пьянка на базе перманентна. Снова ажитированные споры о методах лечения, снова гитара. Звенит себе бодренько:
Так вперёд, за цыганской звездой кочевой,
На закат, где дрожат паруса,
И глаза глядят с бесприютной тоской
В багровеющие небеса.
Ха, ребятишки. Кто-то здесь, кажется, Киплинга не знает? Нешто помочь коллегам спиртное осилить? А ну их к бесу, не хай потребляют без меня. Волокусь в курилку, провожаемый перебором:
Хоть на край земли, хоть за край…
Тоскливо и там. Скучный седой водитель раскладывает на прожжённой клеёнке пасьянс из костяшек домино. Пасьянс не сходится, водитель уныло бранится и начинает заново. На продавленной кушетке две немолодые дамы, дымя, как стадо паровозов, негромко о чём-то препираются. Изначальный предмет перебранки уже забыт, и акцент сместился в личную сторону.
Нет, и тут не житьё. Перебираюсь в столовую — просто так, без идеи что-то запихнуть в брюхо. Там пусто — все либо на вызове, либо спят, либо пьют. От безделья наливаю чаю, сажусь в свой угол — туда, за дальний столик. Спиной к стене. Как всегда.
